Д`артаньян – гвардеец кардинала. Книга первая - страница 75
– Уж это несомненно, – пробормотал себе под нос гасконец.
И форменным образом затрепетал, как колеблемый ветром сухой осенний лист. Осуществи мадам де Кавуа свое намерение, жизнь гасконца, что он прекрасно понимал, обратилась бы в сущую каторгу, некое подобие затворничества девиц из хороших семей, которых до совершеннолетия отдают на воспитание в пользующиеся хорошей репутацией монастыри. Безусловно, госпожа де Кавуа превзошла бы любую строгую аббатису…
Что хуже всего, на лице капитана де Кавуа моментально расцвела одобрительная улыбка – как догадался тут же д’Артаньян, супруг госпожи де Кавуа тут же сообразил, что в этом случае сам он непременно избавится от толики бдительной опеки жены, переложенной частью на гасконца, и даже не скрывал эгоистичной радости…
– Нет, к сожалению, не получится, – подумав, сказала госпожа де Кавуа. – Дом у нас определенно тесноват, как ни ломаю голову, не могу придумать, как выделить вам комнату… Придется вам все же отправляться на улицу Могильщиков…
– Как жаль! – лицемерно воскликнул д’Артаньян, себя не помня от радости.
В отличие от него, капитан де Кавуа огорчился непритворно.
– Да, и вот еще что, – сказала госпожа де Кавуа. – До меня дошли слухи, что вы наравне с самыми отъявленными парижскими повесами развлекаетесь тем, что глотаете дым этой отвратительной американской травы, как ее там… Что за ужасное новшество! Есть в этом что-то от козней врага рода человеческого: вспомните, кто пускает дым изо рта… То-то! И, наконец, это вдобавок ко всему еще и портит дыхание. Луи однажды из любопытства предался этому новомодному пороку – и я его заставила полчаса полоскать рот ароматной кельнской водой, потому что при попытке его меня поцеловать ощутила столь неприятное дуновение, что описать невозможно…
– Госпожа де Кавуа, – истово произнес гасконец. – Даю вам слово дворянина, что собственными ушами слышал, как заслуживающий всякого доверия господин де Ла Валет, недавно вернувшийся из Нового Света, рассказывал, что дымом никотианы там дышат многие, в том числе и духовные лица, даже один кардинал…
С типично женской логикой госпожа де Кавуа отпарировала:
– Ну и что? Духовным лицам не приходится целоваться с женщинами – по крайней мере, так им предписано… Обещайте покончить и с этой омерзительной привычкой, слышите?
– Обещаю, – уныло ответил д’Артаньян, готовый принести любые обеты и даже попытаться их выполнить, лишь бы покончить, наконец, с пребыванием в этом пыточном зале, где роль палача выполняла молодая и очаровательная женщина, способная, пожалуй что, и впрямь руководить каким-нибудь министерством.
– Ступайте, – смилостивилась хозяйка. – И хорошенько зарубите себе на носу, что наблюдать за вами я буду пристально. Горе вам, если не сдержите обещаний!
Глава двадцать третья
О том, как легко сделать счастливым бравого швейцарца
Выйдя из дома де Кавуа, д’Артаньян побрел, не разбирая дороги, столь удрученный и подавленный, что, вполне возможно, он не обратил бы даже никакого внимания на громкие насмешки мушкетеров короля в его адрес, прозвучи они рядом.
В таком расстройстве чувств он оказался впервые в жизни. Точности ради необходимо уточнить, что на главном месте, конечно, был страх – страх лишиться пусть и скромных, но достижений, пусть и подмоченной, но репутации победителя гвардейцев де Тревиля, покинуть Париж не по собственной воле, вернуться в свой глухой и сонный Беарн, где, конечно же, придется столкнуться с неприкрытыми насмешками. Люди склонны ненавидеть своих земляков, совершивших ослепительный взлет из окраинной провинции, – но еще более яростно они издеваются над теми, кто потерпел неудачу и вынужден был вернуться назад, в унылую глушь…
Он нисколечко не сомневался, что госпожа де Кавуа не колеблясь приведет при нужде свои угрозы в исполнение. Ей это, безусловно, удастся. Ей всегда все удается. Она, наверное, единственная женщина в Париже, не связанная с кардиналом тайными делами или романтическими узами, которую он принимает исключительно ради удовольствия побеседовать с веселой и умной дамой… Второй такой не было и нет. Приказ о высылке из Парижа кардинал подпишет не колеблясь – если только не примет других, более решительных мер, оскорбленный тем, что похождения гасконца невольно бросили тень на него и его людей.
Однако точности ради необходимо и добавить, что страх был не единственным чувством, терзавшим д’Артаньяна. Он был молод, не успел еще очерстветь душой и испортиться окончательно (несмотря на все старания Пишегрю и его банды), а потому вчерашний провинциал, воспитанный в захолустной чистоте нравов, искренне раскаивался в том, что натворил, – а заодно и в собственной глупости, не позволившей прежде разглядеть подлинное лицо недавних дружков.
А в общем, именно такое сочетание глубоких чувств – страх перед крушением всех жизненных надежд и неподдельное раскаяние – как раз и способно оказать надлежащее действие, вразумив зарвавшегося юнца самым убедительным и действенным образом…
– Д’Артаньян, вы что, так зазнались после очередной победы, что не узнаете скромных друзей?
Спохватившись, гасконец поднял голову и увидел с полдюжины своих добрых знакомых, стоявших у входа в таверну "Голова сарацина" аккурат под потемневшей вывеской, на которой некий неизвестный художник изобразил предмет, давший название заведению, – как уж сумел. Признанные мастера вроде великого Леонардо или славного Джотто, безусловно, не признали бы в безымянном творце ровню, а синьор Джорджо Вазари вряд ли включил бы его имя в свои труды, но, по крайней мере, не стоило отрицать того безусловного факта, что кистью трактирного живописца двигало истинное рвение, побудившее выбрать не то что кричащие – вопящие сочетания красок, вот уже лет двадцать, несмотря на злобное критиканство со стороны природных стихий вроде дождя и града, поражавшее воображение прохожих.
