На пути Орды - страница 41
Однако в последние дни неудача отвернулась от Оглобли; его иноземная собака внезапно сдохла, подавившись в амбаре крысой, князь Драгомир уехал в Новгород, взяв с собой Сушку, но оставив Оглоблю, да еще, вдобавок к этим невзгодам, нарисовался зачем-то этот Батый, грозя добротному, просторному дому огнем, а ученой жене и здоровой скотине ножом.
Слава богу, что дед Афанасий, оставшийся в Берестихе за главного, вверил Оглобле берестихинскую церквушку, так как единственный местный священнослужитель, дьяк Василий, уехал в Новгород вместе с князем. Заодно дед Афанасий поручил ему, Оглобле, сосчитать все оставшиеся после отъезда князя богатства, передав ему тем самым обязанности слинявшей с князем Сушки вкупе с ключами от амбаров и княжеских хором.
Зайдя в полутемный сарай, содержавший самое ценное, что было в Берестихе, – оружие, сельскохозяйственную утварь, съестные припасы, зерно, Оглобля принялся за дело.
Дело, конечно, пошло, но пошло медленно, плохо: пытаясь пересчитать жгуты вяленого мяса, Оглобля все время сбивался со счета, – уверенно он мог считать только до дюжины.
В голове крутилось: а вдруг дура-дочь с набожным помором своим в гости нагрянет? Да еще, может, и с внуками, внучками, если родила там кого за прошедшие семь лет? Ведь хватит ума-то! Не занимать. Пришла беда – отворяй ворота! И псина крысой подавилась, и дочь с помором своим – тут как тут! Может такое случиться? Легко! Чего тут? Одно к одному. А мяса почти не осталось. Вот так.
Оглобля посмотрел на бересту, усеянную им множеством царапин-черточек, сплюнул и начал считать вновь: а-раз, два, три…
Остановился, утирая лоб: с неимоверных трудов-то как не запариться?
Внезапно его насторожила мертвая тишина, повисшая там, за стенами склада…
– Татары… татары…
Ужас перекосил лицо Оглобли. Он затаился…
Наружи какой-то татарин громко, не таясь, запел веселую, как показалось Оглобле, свадебную песню: в голосе, в интонации поющего отчетливо пробулькивало торжество праздника, сила молодости, жажда горячей взаимной любви.
– Ну, где вы ценное храните?! – услышал Оглобля какой-то незнакомый голос, говоривший по-русски, но с каким-то странным, новым для Оглобли акцентом… Это было страшно вдвойне, – уж кто-кто, а Оглобля-то за жизнь перевидал купцов со всех краев земли Русской!
В ответ – тяжелая тишина…
– Оглохли, что ли?! Где ценное храните, спрашиваю! – громкий, начальственный крик того же совершенно незнакомого голоса прозвучал теперь как бы с открытой угрозой.
– Там!!! – Оглобля узнал голос Глухаря, действительно довольно глуховатого мужика.
– Татары, татары… – снова на разные голоса…
Тот же незнакомый русский голос, что кричал на Глухаря, расспрашивая про ценности, вдруг зычно и строго крикнул что-то по-татарски – гортанно, истошно, – явно отдавая приказ своим.
Опять тишина непонятного оцепенения… На свете нет ничего ужаснее страха ожидания неизбежного.
Дверь в сарай медленно заскрипела, открываясь. В дверном проеме нарисовалась фигура огромного татарина с каким-то незнакомым оружием на правом плече – деревянная рукоять, сразу бросающаяся в глаза своей сказочной, совершенно нереальной гладкостью, и стальное, сияющее, вспыхивающее на солнце полукруглое лезвие на конце…
Оглобля, никогда не видавший спецназовских саперных лопат, совершенно не похожих на привычные ему лопаты XIII века, от ужаса сжался в комок, приняв лопаты за холодное оружие: наверно, вот этим самым татары и рубят ключниц и русских завхозов…
– Не погуби!! – Оглобля столь ретиво бросился в ноги татарину, что тот от неожиданности даже отступил…
– Не бей, стой! Все покажу, все отдам! – Оглобля, распростершись ниц, пополз к татарину, пытаясь поцеловать ему голеностоп. – Рабом буду, не погуби! Ноги мыть, воду пить! Верней собаки буду!… С одной миски есть…
Оглобля полз за отступающим в недоумении татарином и выполз наконец на свет божий…
Татарин, отступавший с десятью лопатами на плече, полностью перестал ориентироваться в ситуации: справа от него маячил Аверьянов, готовый быстро и сурово наставить любого из них на путь истинный, слева высился берестихинский кузнец Глухарь – под два метра ростом и косая сажень в плечах, сзади «княжеский сын», войдя в раж, беспрепятственно пел в полный голос о своих чувствах откровенно сексуального характера, спереди седой и толстый русский старик пытался облобызать его грязные сапоги…
Ведь бред, такого не бывает!
Ордынец даже представить себе не мог, что потребуется еще триста лет татаро-монгольского ига, чтобы его далекие потомки врубились наконец-то в окружающую их обстановку, – да и то только слившись с ней, утонув вместе со своими калошами, кумысом и малахаями в ее березо-ситцевых глубинах. Но это придет через триста лет. А сейчас татарин не понимал ничего, ощущая себя в каком-то заколдованном царстве.
В отличие от несчастного ордынца, народ берестихинский, безмолствующий вокруг, понимал, увы, все – от корки до корки…
– Коня мыть буду! …Собак мыть буду… – продолжал гундеть Оглобля, ничего не замечая.
– А наших собак будешь мыть? – насмешливо спросил Шило, опираясь на плечо своего закадычного друга Жбана…
Оглобля поднял голову и выпучил глаза, постепенно стал осознавать весь ужас своего положения.
– Он-то мыть будет! – кивнул Жбан, отвечая на вопрос Шила. – Только собака моя брезгливая…
Народ стал улыбаться, отпустило слегка…
– Да я… да видишь… – Оглобля, вставая, пытался объяснить. – С утра же тут, в темноте, считаю, считаю… Отколь ж мне знать, что вы татар пымали? Я думал, он мене рубить пришел… Сейчас обману его, думаю…
