Я - истребитель - страница 100
— Марков, инструмент! — крикнул наружу один из полковников.
В избу внесли гитару. Сделав перебор, проверил звучание. Настраивал ее мастер, фальши я не услышал, после чего, на миг замерев, сказал:
— Эту песню я написал за три дня, она обо мне… Нет, она о всех летчиках, кто болеет за небо.
Я — летчик.
Красивая форма, рант голубой,
И даже завидует кто-то порой…
Я — летчик.
И гул от винта мой любимый звук,
А мой самолет — это мой верный друг…
Я — летчик.
Мне хочется в небе бездонном летать,
За это готов я полжизни отдать.
Я — летчик.
Не черту, а небу я душу продал.
Мне кажется, я от рожденья летал.
Я — летчик.
Я так это небо безумно люблю,
И мне без него не прожить даже хмурый денечек.
Покойного Нестерова в нем петлю
Сверну от души. Там вираж, бочка, горка…
Я — летчик.
Пускай перегрузка придавит — стерплю,
Но небо родное предать я во век не посмею.
И землю я тоже, конечно, люблю,
Но только когда не по ней, а над нею!
Я — летчик.
Темнеет в глазах на крутом вираже
И давит на сердце мне несколько жэ.
Я — летчик.
Комбез весь в поту, можно просто отжать,
И кто вам сказал, что несложно летать?
Я — летчик!
Под крыльями смерть в оправе стальной,
Она поднимается в небо со мной.
Я — летчик!
И чтобы земля вновь не стала гореть,
Я снова и снова, я должен лететь.
Я — летчик!
По нити глиссады иду я домой,
А хочется жить где-то здесь, над землей…
Я — летчик…
Жены у меня пока просто нет,
Землянка — мой дом, самолет — кабинет…
Я — летчик…
И снится мне каждую ночь напролет,
Что топливо есть и поднялся налет.
Я — летчик…
К земле меня часто хотят привязать,
Но летчик обязан, он должен летать!
Я — летчик!
Эту песню я пел раза три-четыре. Немного, но голос успел поставить — где грустный, где убеждающий. Судя по тому, как меня слушали, они прониклись.
— М-да… Кхм. Удивил, лейтенант. Я думал, что ты уже не сможешь… а ты смог. Удивил. Много репетировал?
— Только мысленно. Вы первые, кто ее услышали, — честно ответил я, плашмя положив гитару на колени и тихонько перебирая струны.
— Кузнецов, что скажешь, пойдет? — спросил генерал у сидящего комиссара, который устроился на подоконнике и пускал наружу папиросный дым. Он, кстати, не один такой был, с разрешения Жигарева многие курили прямо в избе.
— Хорошая песня. Но в эфир ее нельзя, цензура не пропустит, а на пластинках пойдет на ура, — ответил он, выпустив очередное колечко дыма.
— Жаль, — искренне сказал генерал.
Насколько я понял их разговор, Жигарев хотел, чтобы я спел ее в радиоэфире, комиссар же возразил, что не разрешат. «Я — ЛаГГ-истребитель» они тоже забраковали. Нельзя петь про погибшего летчика. Позитива нет. После некоторых размышлений, показав, что мой репертуар они знают неплохо, решили остановиться на «Первым делом самолеты, ну а девушки потом». Конечно, это только их мнение, решать будут в Москве.
Через полчаса мы с Никифоровым, которого отправили вместе со мной, и еще с пятью пассажирами транспортного «Дугласа» на закате вылетели в Москву.
— Подлетаем! — услышал я вопль в ухо от сидящего на жесткой лавке соседа, военинтенданта с толстым портфелем в крепко сжатой руке.
«Заснул все-таки!» — подумал я и потянулся.
Посмотрев в иллюминатор, не увидел ничего — все окутывала темнота. Время прилета, по моим прикидкам, было около часа ночи. В салоне царила такая же темень, так что возможности посмотреть на часы, проверить, угадал ли, не было.
Постоянно накатывала невесомость, из-за которой страдал тот полковник — я не видел, но слышать слышал. Хорошо, что кто-то из экипажа догадался дать ему ведро, а не то пришлось бы отмывать салон.
Легкий толчок известил, что посадка прошла успешно. Ревя моторами, мы катились по ночному аэродрому. Кое-где посверкивали посадочные огни, которые прямо на глазах гасли, остался только один, именно к нему двигался наш самолет.
Высадка прошла довольно быстро и деловито. Два человека, что нам подали трап, разбили пассажиров на две команды и показали, куда идти. Одна группа — это мы с Никифоровым, другая — все остальные. У диспетчерской уже ждала черная «эмка». Цвета я, понятное дело, не разглядел, ночь все-таки, да и на аэродроме жестко соблюдали режим светомаскировки, просто предположил.
— Старший лейтенант госбезопасности Никифоров, лейтенант Суворов? — спросил водитель, стоявший у двери.
— Да, это мы, — ответил особист.
— Попрошу предъявить документы, — велел водитель.
«Строго тут у них!» — подумал я, тоже протягивая удостоверение.
Мазнув по моему лицу лучом фонарика, водитель спросил:
— Ваши вещи?
— У нас нет вещей, — коротко ответил Никифоров.
— Тогда попрошу в машину.
Ехали мы где-то около часу, за окном ничего интересного. То есть та же темнота, и только редкие патрули мелькали в свете притушенных фар.
— Приехали, товарищи командиры. Комната для вас уже забронирована. В десять утра за вами приедут, так что ожидайте.
Мы вышли из машины и направились к затемненному входу в какое-то большое здание.
Никифоров действовал уверенно. Подойдя, он попытался открыть дверь, но, поняв, что она закрыта, стал бухать в нее кулаком, пока она не приоткрылась и не выглянул мужчина в полувоенном френче с фонариком в руке.
Осветив нас, он спросил:
— Никифоров и Суворов?
— Это мы, — ответил особист.
