Назад в юность - страница 77
Дворкин представил ей нас и я, как обычно начал разговор.
Наташа, как она представилась, с удовольствием мне отвечала, называя Сереженькой и лапушкой. Но когда начинала рассказывать свою жизнь, буквально тонула в описаниях и малозначащих подробностях. Когда я же ее спросил об убийствах, она также с удовольствием начала рассказывать и сообщила, что она жила в спецпоселке для психических больных, там же вышла замуж за фельдшера, жили они вдвоем в отдельном доме и однажды ее муж привел домой четырех собутыльников они напились и затем тут же на кровати, пока пьяный муж спал, изнасиловали ее, а потом легли спать. Она взяла кухонный нож и перерезала им всем горло.
И тут ее настроение резко изменилось, она покраснела, ее лицо приобрело злобный вид:
— А знаешь ли Сереженька почему я их зарезала! — кричала она.
На мое робкое:
— Не знаю.
Она опять почти кричала:
— Ты что думаешь, я их зарезала за то, что они меня изнасиловали?! Да я таких насильников сто штук не замечу! А зарезала я их, за то, что они суки грязными ногами мое новое постельное белье испачкали.
Тут настроение Наташи совсем испортилось и Дворкину пришлось ее увести обратно в отделение.
Нам оставалось уже совсем немного времени на цикле психиатрии, поэтому я пользовался каждой минутой, чтобы узнать, как можно больше у нашего преподавателя. Мне вообще очень понравился Михаил Львович. Он, на мой взгляд, был настоящий специалист своего дела, всегда выдержанный, спокойный и очень корректный в поведении с коллегами и больными. Я, в своей длинной и богатой событиями жизни, не так уж много видел людей настолько соответствующих выбранной профессии.
И с удовольствием слушал его рассуждения о сущности психических заболеваний, особенно шизофрении, в которых он углублялся в философские дебри, и сыпал цитатами из сочинений уважаемого им Ясперса.
Сегодня с утра они был чем-то озабочен, и попросил меня зайти в ординаторскую и принести ему его записи. Когда зашел в ординаторскую, на столе, где были бумаги Дворкина, лежала стопка анализов, и мое внимание привлек верхний листок в котором было подчеркнуто красным карандашом лаборанта число лейкоцитов где стояла цифра двадцать две тысячи. Я прочитал фамилию больного и спросил:
— Скажите, а кто ведет больного Егоренкова?
Молодой врач Сергей Михайлович, только что начавший работу после интернатуры в больнице Кащенко, поднял голову:
— Я веду этого больного, а что случилось?
— Сергей Михайлович, а вы видели его анализ крови?
— Нет, я еще не смотрел, а там что-то не так?
— Ну, во-первых, там жуткий лейкоцитоз.
— И что это значит? — Наивно глядя на меня, спросил Сергей Михайлович.
Подумав про себя, как хорошо готовят специалистов психиатров в Москве, я спросил:
— А он ни на что не жаловался в эти дни?
— Да вчера ночью у него резко заболел живот, его осмотрел дежурный врач и пришлось сделать промедол, потому, что анальгин боли не снял. Но вчера днем мы вызвали хирурга и он ничего не нашел страшного, диагностировал гастрит и назначил анализы.
— Сергей Михайлович, можно я гляну больного?
— Да сколько угодно, пойдемте, я вам его покажу.
Мы зашли в палату, и подошли к постели больного. Я его сразу узнал, еще пару дней назад Дворкин приводил его к нам для беседы, пожилой мужчина, интеллигентного вида, в очках, производил впечатление незаурядного ученого, до того момента, как он начинал говорить. Его речь, в которой два три слова несли какую-то смысловую нагрузку, вместе составляли абсолютную бессмыслицу.
Но сейчас он лежал, скрючившись на кровати, его лицо осунулось и имело землистый цвет. Я взял в руки историю болезни, в которой предпоследней была запись дежурного врача и практически описывала симптомы прободной язвы желудка. Ниже шла запись уже хирурга, в которой он ставил диагноз обострения хронического гастрита и назначал лечение и анализы.
Я посмотрел больного, налицо были явные симптомы обезвоживания. При осмотре живота в эпигастральной области и проекции двенадцатиперстной кишки, больной практически не давал мне дотронуться и пропальпировать живот, но ниже живот был достаточно мягкий и практически безболезненный.
С диагнозом я долго не мучился и сделал запись в истории болезни, что скорее всего у больного, учитывая анамнез заболевания, данные анализа крови, и осмотра, имеется прободная язва желудка, по-видимому, прикрытая сальником и из-за этого, не дающая полной картины острого живота. Затем я посоветовал Сергею Михайловичу побыстрей отправить больного в хирургию для уточнения диагноза и оперативного лечения. Встревоженный доктор пообещал, что так и сделает. Я побежал в учебную комнату, где объяснил, уже начинающемуся злиться, Дворкину, где я был.
На следующий день, придя в больницу, я отправился в ординаторскую, мне было интересно, подтвердился мой диагноз или нет. Сергей Михайлович встретил меня скептически:
— Ну что хирург, не подтвердился твой диагноз. Вернули Егоренкова нам назад, сказали, нет у него ничего хирургического.
От злости у меня даже загорелись щеки, я никак не ожидал, что так могу пролететь. Взяв историю болезни, я углубился в изучение записей.
В первой записи сделанной в приемном покое нашей больницы рукой Павла Сергеевича было написано нельзя исключить острый живот, но больной направлен в городскую больницу номер два, согласно адреса проживания.
Все понятно, никто не хочет брать к себе психического больного, и Паша сделал это очень быстро обнаружив, что по адресу он должен лечиться в другой больнице.
