Годы странствий - страница 176
Так и рявкнули с этим самым «эс…».
Испуганные Трофимовы тоже издали какой-то звук.
— Да, — продолжал Курденко, воодушевляясь, — как Макдональд ни старается прикрыть скандальное положение дел в Англии, шила в мешке не утаишь. Сам Болдуин недавно проговорился, что пока не предвидится конца кризису… Ну, товарищ Макковеев, что вы скажете по поводу всех этих обстоятельств?
— Вы правы, — сказал я серьезно. — Положение Европы безвыходное… Да и вообще… Вот кто не останется безработным, так это наш квартирант Погостов…
— А почему он? — не сообразил Курденко.
— Да ведь он гробовщик…
Курденко сначала засмеялся, а потом нахмурился:
— Вы что-то путаете, Макковеев; ведь Погостов не в Европе, а у нас…
— Скоро все границы будут стерты, — поспешил я разъяснить. — А мы ведь могильщики буржуазии…
— Да, да… Могильщики! — вдруг неожиданно угрюмо пробасил один из Трофимовых.
— Но мы не только могильщики, — стукнул кулаком по столу Курденко, — вон, глядите в газеты за вчерашний день: сталинградский завод дал сто двадцать тракторов, красный путиловец — восемьдесят три, харьковский — сорок пять… Идет? Московский автозавод имени Сталина — двадцать шесть автомашин, два автобуса и двадцать восемь моторов. А посмотрите, сколько угля добыто в Донбассе, Уралугле, Кузбассе, Дальугле… А сколько по всему Союзу выплавлено чугуна и стали… Нет, мы не только могильщики старого мира: мы строители нового мира… Верно, товарищ Макковеев?
— Конечно, строители, — согласился я. — Только вот вредители мешают… А то бы мы давно за пояс заткнули Европу.
— Ну, вредителей теперь уж мало осталось, — добродушно засмеялся Курденко. — Мы их убрали…
— Убрали явных или тех, кого принимали за явных, а сколько осталось неуловимых, тайных! — заметил я, чувствуя, что «не могу молчать».
— То есть каких вы имеете в виду?
— А вот, знаете, тех, которые безупречны… Они, может быть, самые опасные. Они ничего не делают противозаконного. Но внутри — яд.
— А шут с ними, ежели внутри. Нам-то какое дело.
— Конечно, пока внутри — ничего… А вдруг ужалят… В пяту… Ведь мы все Ахиллесы… И у советского правительства есть пята…
— Плюньте. Это все догадки. Нам этой психологией заниматься некогда. Работать надо, Макковеев…
Он был воодушевлен, и мне нравился все больше и больше. Я вспомнил, как Белинский ходил смотреть на строившуюся тогда Николаевскую железную дорогу и плакал от умиления, веруя в прогресс. От этих восторгов Белинского и пошел весь наш индустриальный романтизм. Что и говорить — ездить по железной дороге куда удобнее, чем тянуться в тарантасе, но все-таки едва ли весь этот железнодорожный пафос стоит хотя бы одной слезы умиления. Я даже полагаю, что как-то неловко сентиментальничать по поводу паровозов, когда мы, несмотря на весь этот паровозный прогресс, не подвинулись со времен инквизиции ни на шаг. В отношении морали, конечно. Ну, хотя бы, например, пытки. Ведь пытаем же мы друг друга. Разве газовая война не прямое применение пытки, правда, к иноплеменнику, но ведь это все равно? Да и как способ вести судебное дознание разве теперь пытка не применяется? Применяется, да еще как! Вот тебе и прогресс!
— Плюньте! Работать надо, Макковеев.
— Плюю, товарищ Курденко… Да и работаю тоже по мере сил.
— Да, я знаю, знаю… А насчет вредителей не беспокойтесь: ни одного не останется. Мы и партийных почистим. У нас тоже есть задумчивые. Есть, знаете, такие физиономии. Сразу видно, что человек размышляет. Конечно, это не запрещается. Но как размышляет — вот в чем вопрос. Тут я с вами согласен, Яков Адамович, бывает вредительство даже просто в одних глазах. Ничего человек контрреволюционного не делает, даже не говорит. А в глазах! В глазах!
— То есть что в глазах?
— Да вот это самое вредительство. Говорит с тобою любезно и предупредительно, а в глазах ненависть, а у иных мерзавцев даже презрение. И придраться нельзя. Это вы, пожалуй, правы, Макковеев. Знаете, мне почему-то кажется, что все эти негодяи мемуары пишут. Небось, по ночам, тайно. К каждому шороху прислушиваются, а потом — чуть по коридору шаги — сразу куда-нибудь под кирпич рукопись — и сидят, читают, будто бы какой-нибудь том Ленина. Они первые подписались на полное собрание сочинений Ильича.
— Да, да, — подтвердил я. — Это вы, Курденко, очень проницательно изобразили. Я тоже уверен, что эти все господа непременно мемуары пишут. И сколько там, в этих мемуарах, желчи и злобы, воображаю…
— Да уж, наверное, душу отводят…
Один из Трофимовых сказал боязливо и угрюмо:
— Вот и дай таким свободу печати! Ведь они что напишут! Даже подумать страшно…
Курденко оскалил зубы:
— Бодливой корове бог рог не дает…
VIII
Прошло три дня, а я все еще не могу забыть этого страшного совпадения. Почему Курденко вздумал заговорить об этих «негодяях», которые пишут мемуары и прячут их под кирпич? Я, конечно, очень охотно согласился (и это находчиво с моей стороны), что вредители действительно «мемуары пишут», но у меня все-таки на сердце скребут кошки. Разумеется, моих записок никто не читал, но, может быть, кто-нибудь подсмотрел, что я по ночам пишу. Но как? Дверь у меня всегда заперта; под дверью в щель разве край сапога увидишь; на окнах шторы, да и квартира наша в третьем этаже; кроме того, наш дом стоит в проезде бульвара, и никак уж нельзя ни из каких окон заглянуть в мое окно, да и шторы, шторы… Я нарочно добыл очень плотные… Однако, говорят, у ГПУ замечательные есть методы. Эти необыкновенные люди все знают. От них ничто не может скрыться. В этом отношении наши достижения удивительны. И все-таки решительно невозможно уличить меня в том, что я пишу мемуары.
