Наполеон - страница 98

– Ну что, ворчун, скучаешь? – спросил однажды старого гренадера своего «почетного» караула на острове.

– Скучать не скучаем, ваше величество, но и веселого мало!

– Напрасно, мой друг, надо жить, как живется!

Это больше чем правило житейской мудрости; это смиренная покорность Высшим Силам, которые, он чувствует, ведут его всегда. «Ubicumque felix Napoleo», «везде счастливый Наполеон»,– написано было на одной из колонн Эльбского загородного дома его, Сан-Мартино. В самом деле, он мог быть везде счастлив, если бы хотел счастья.

«Островом Покоя» Эльба не сделалась. Тотчас принялся он за работу, с такой же всепожирающей жадностью, как везде и всегда. Маленький остров устраивает, как некогда – великую империю: прокладывает дороги; строит лазареты, школы, театры, казармы, преобразует таможни, акцизы, пошлины; роет рудники; акклиматизирует шелковичных червей; отдает на откупа рыбные ловли и соляные копи; поощряет новые запашки; насаждает виноградники; украшает и оздоравливает Порто-Феррайо.

«Эльба сделалась похожей на Остров Блаженный»,– вспоминает один из жителей. Как будто на этом клочке земли Наполеон хотел устроить то, что не удалось на всей земле,– «золотой век», «земной рай».

Это длилось полгода; может быть, продлилось бы и дольше, если бы люди оставили его в покое. Но, как некогда Бриеннские школьники врывались в его зеленую пустыньку, так теперь Союзные державы врываются на «Остров Блаженных».

Эльба не Горгона: из газет и слухов он узнает, что делается на свете. Продолжается Фонтенблоская «ратификация» – плевки в лицо. Жену его отдали распутному негодяю, шпиону, Нейппергу, и сына отняли. «Так в древности отнимали детей у побежденных и украшали ими триумф победителей», – жалуется император. Людовик XVIII находит, что двухмиллионный императорский паек чересчур велик, и задерживает его, быть может, не столько из скупости, сколько из желания унизить врага. Талейран и лорд Кестльридж сговариваются, на Венском конгрессе, о ссылке его на какой-нибудь остров Атлантического океана. «Участь Бонапарта решена: его сошлют на Св. Лючию... Тамошний климат скоро очистит мир от Корсиканского чудовища», – поздравляют друг друга англичане. «Наполеон на Эльбе – то же для Франции, для всей Европы, что Везувий для Неаполя», – остерегает Фуше. «Хороша ссылка, а лучше могила, – думают многие. – Большая ошибка, что Бонапарта оставили в живых: пока над его головой не будет шести футов земли, нельзя быть спокойным». Алжирские корсары предлагают захватить его в плен, а римские монахи – заколоть.

«Меня хотят убить, – пусть... Я солдат... я сам открою грудь ударам; но я не хочу быть сосланным», – говорит он английскому уполномоченному, Кемпбеллю, может быть, по прочтении присланной ему леди Голланд английской газеты, с известием, что его хотят сослать на Св. Елену. «Св. Елена, маленький остров», – этих слов, записанных в ученической тетради, и пустой за ними страницы – немой судьбы – он, конечно, не вспомнил тогда; но, может быть, сердце его содрогнулось от вещего ужаса.

Но он узнает, что Союзники ссорятся – вот-вот перегрызутся, и вспыхнет война, уже не из-за него; что Франция ненавидит Бурбона, «въехавшего в нее, на закорках русского казака, по трупам французов», как изображалось на карикатурах; Франция ждет и зовет его, Наполеона, «как Мессию».

Обо всем этом сообщает ему посланец маршала Бертье, бывший аудитор Государственного Совета, Флери-де-Шабулон, переодетый матросом и тайно приехавший на рыбачьей фелуке в Порто-Феррайо.

Наполеон решает «разорвать саван». 25 февраля 1815 года велит зафрахтовать два корабля, починить старый бриг «Непостоянный», выкрасить его, как английское судно, вооружить и снабдить провиантом. В ночь на 26-е погружается на корабли, с маленькой армией: шестьюстами гренадеров и егерей Старой Гвардии, четырьмястами корсиканских егерей да сотней польских уланов. С этою горстью людей он должен завоевать Францию. 1 марта бросает якорь в Гольф-Жуане, между Антибами и Каннами.

«Французы, – говорит в воззвании к народу,– я услышал, в моем изгнанье, ваши жалобы и ваши желанья: вы требуете правительства единственно законного, по своему собственному выбору. Я переплыл через моря. Я иду, чтобы снова взять мои права и ваши». «Солдаты! – говорит в воззвании к армии, – собирайтесь под знамена вашего начальника. Жизнь его – ваша; его права – права народа и ваши. Победа пойдет перед нами беглым маршем. Орел, с трехцветным знаменем, полетит с колокольни на колокольню, до башен Парижской Богоматери».

Как сказал, так и сделал. Искра, вспыхнувшая некогда, после Египетской кампании, во Фрежюсе, вспыхнула теперь в Гольф-Жуане и пробежала мгновенно по всей Франции. Солнце всходило тогда, а теперь заходит, пламенея сквозь тучи последним, самым пурпурным, царственным лучом. «Лучшее время всей моей жизни был поход из Канн в Париж»,– вспомнит император на Св. Елене. Может быть, никогда еще не чувствовал он себя таким бессмертным, как в эти дни своего «второго пришествия».

«Орел летит» через Приморские Альпы, к северу. Маленькая армия идет по Восточному Провансу, еще почти крадучись: тамошние жители, большею частью, роялисты, равнодушны или глухо-враждебны к императору. Но уже с границ Дофинэ весь народ подымается на пути его, точно сама земля встает. К ней ближе он в эти дни, чем когда-либо, как заходящее солнце.

Люди из окрестных селений выбегают навстречу к нему и, когда, сравнив его живое лицо с изображением на пятифранковой монете, убеждаются, что это «никто, как он»,– приветствуют его немолчным: «Виват император!»