Эта страна - страница 75
У полковника Судейкина были сыщицкие глаза, а у Азефа – необычайно добрые. Савинков не мог поверить в его предательство, генерал Герасимов не мог поверить в его предательство, а мы сейчас не можем поверить, что эти двое, столь хорошо его знавшие, оказались столь слепы. Алданов, по уже остывающим следам, написал прекрасное эссе и тоже всё ломал голову над загадкой «иронического человека». Только ли в деньгах было дело? Нет, не только; что-то было помимо денег и в первую очередь, чем деньги. Полковник Мартынов смеясь говорит о скопидомстве Департамента полиции – «охали и кряхтели, когда платили Азефу пятьсот рублей в месяц», – но ведь была ещё касса ЦК ПСР, из которой БО до поры до времени давали не считая, сколько попросят. Тридцать тысяч на «дело Плеве»; на террористическую группу М. И. Соколова эсеры-максималисты истратили за полгода сто пятьдесят тысяч рублей. (А откуда брались деньги в кассах? Все приложили щедрую руку: меценаты-миллионщики, модные писатели, иностранные правительства.)
Если бы эти рассуждения предложили Саше Энгельгардту, попросив выбрать Азефа из числа известных ему лиц – обитателей тридцать четвёртой комнаты, фигурантов списка Вацлава, слушателей его собственного семинара, – то Саша Энгельгардт не смог бы ответить. Даже Вацлав, совершивший явно предательский по отношению к межпартийной БО поступок, руководствовался мотивами более высокими, чем хватание денег где попало, – и так же он не был игроком, насколько мы вообще в состоянии вообразить игрока. Вацлав, этот паук – потому что Саша уже назвал в своих мыслях человека в сером пау ком – мог запутаться в собственной паутине, но не мог оказаться иудой на постоянной основе. Может быть, Фёдор? Парнишка Фёдор, который никогда не придерживает свой язык и начинает осознавать, что он говорит, сильно после того, как начинает говорить? Такой честный, такой резкий, с такими детски грубыми и всем видными хитростями. Лихач? Саша встречал красивого-бледного несколько раз, всегда случайно, ничего о нём не знал и в глубине души верил, что молодой человек не в себе. Профессор Посошков? Саша содрогнулся бы от отвращения к самому себе, приди ему мысль, что профессор Посошков в чём-либо может быть непорядочен. Кроме того, Посошков не имел с боевиками ничего общего – кроме общего прошлого, и то под вопросом. Кошкин? Кошкин, коммунист, которого Вацлав внёс в свой список исключительно по злобе, по каким-то личным мотивам, с паучьей ли своей целью впутать и замарать, чтобы обезвредить сейчас или как-то использовать впоследствии. Бессмысленно так гадать. И даже, почувствовал бы Саша, подло.
Мы забываем, что каждый новый Азеф не похож на предыдущего. Забываем, что на разоблачение одного настоящего Азефа приходится дюжина псевдоразоблачений – «тот у них Иуда, Азеф и злодей, кто задумался над своей жизнью и спросил себя, был ли прав», – дюжина исковерканных душ, сломанных жизней… и что на одного разоблачённого настоящего приходится несколько неразоблачённых, чьи кодовые имена и деяния выплывут из архивов после февральской революции. (Какими страшными были эти первые месяцы; может быть, и пострашнее октября.) Если ловля провокаторов – не спорт… а она для очень многих спорт, и для Бурцева, например, стала спортом, хотя сам Бурцев, услышав такое, набросился бы на нас с кулаками… если ловля провокаторов не спорт, то в какую низость она превращается, гаже и ниже самого предательства, эта любительская контрразведка с огромной претензией на чистоту рук и безграничным доверием к собственной святости.
Саша и Марья Петровна дошагали до краеведческого музея, и всё впустую. «Всегда здесь стоят», – сказала Марья Петровна, обозревая пустую площадь.
– Ты где живёшь-то?
– На той стороне я живу, за садом.
– За садом?
– Мы так называем центральный парк. Чтобы не было, как в Нью-Йорке.
«Да, как в Нью-Йорке не будет».
(«Полиция тебе, как же, – вот прямо сейчас говорит полковник Татев Кошкину. – Мероприятие провели, усиление сняли, всё начальство в бане с проститутками. Никто ничего на себя не возьмёт».)
Саша смотрит на музей: неосвещённый, и в темноте… ничего не осталось от русского стиля в темноте… в темноте ужасно готический. Дом с привидениями. Замок сумасшедшего норманнского барона. Замок Отранто.
– Это и есть городской музей? Как приехал, всё собираюсь сходить.
– На что там смотреть, после Эрмитажа и всего такого.
– Я думал, ты гордишься.
– Я горжусь. Я только ненавижу, когда умные из столиц приезжают бросить взгляд на туземное искусство и объясняют нам значение наших сокровищ.
– Уверяю тебя, я даже не знал, что здесь есть какие-то сокровища.
– Разумеется, нет. У нас нет ничего, что можно назвать сокровищем в национальном масштабе. Только местные ценности. Рутлевский фонд. И Рутлева-Бельского, даже после того, как Эрмитаж половину себе выгреб. И, между прочим, подлинники Крамского.
«И палка-копалка».
– …Расправа очень много знает про Крамского.
– Ну да, он же из Острогожска.
– …Может, ему позвонить?
– В музей позовём?
«Я не знаю ни одного русского романа, в котором герои посещают картинную галерею».
– Ты читала «Записные книжки» Сомерсета Моэма?
– «Записные книжки»? Сомерсета Моэма?
– Извини. Я вспомнил, как его удивляло, что герои русских романов не ходят в музеи.
– …
– …Но это не так.
– Что не так?
– Во «Взбаламученном море» Писемского герои, попав в Дрезден, идут в Дрезденскую галерею. Это очень подробно описано, со всеми картинами, стульями, смотрителями и посетителями.
