Эта страна - страница 86

Может быть, следовало ограничить себя в переписке. Следовало перейти из Генштаба в действующую армию. («Самый отчаянный из всех террористов, Савинков, лично никого не убил».) Может быть, можно было придумать что-нибудь получше, чем дружить с Мережковскими и исповедоваться Вере Фигнер. (С каким блаженным недоумением пишет Вера Фигнер о Льве Тихомирове: как же так, в деле разуверился, но продолжал вместе с другими идти по пути, который считал ложным, – целых два года шёл. «Это такая бесхарактерность, безволие…» Ну а как? Как становятся ренегатами: с утра плотно позавтракал, а в два пополудни в ближайшем полицейском отделении строчишь донос на ближайших друзей.)

(Но где ренегатство, а где – доносы. И Вера Фигнер, честь и совесть партии, не обвиняет Тихомирова в предательстве, по-доброму списывая всё на психическое расстройство.)

В Лихаче заподозрили нового Савинкова, но объявили его новым Азефом: так было значительно удобнее. Вацлава, поскольку вакансия была закрыта, оставили в покое. Он оправлялся в городской больнице от травм и стресса, принимал посетителей, вернулся к партийной работе. Где-то в тайной ведомости, в укромном ящике души, он так и не выставил себе жирный плюс… ни жирный, ни тоненький… Он знал, что не знает, что произошло.

– Ну что? – говорит полковник Татев Кошкину. – Отдыхаем в холодном лифте? А зачем надо было у меня за спиной мутить?

Единственный глаз Кошкина отвечает ему спокойным испытующим взглядом. Они бредут сквозь перламутровую, с отблесками, мглу парка – хромой и одноглазый.

– Для барона можно что-нибудь сделать?

– Если считаешь, что он тебе нужен, то да.

– Он мне нужен. Я должен кому-то доверять.

– А ты не боишься, что он узнает, что ты его предал?

– Он не узнает. А если узнает, не поверит. В этом смысл верности.

– …А что Казаров?

– Казаров? Я даже не знаю, о ком ты.

– Значит, не обо всём тебе Ромуальд Александрович рассказывал.

– А ты к начальству своих агентов представляться водишь?

– Ой, да какие у меня агенты… пара штук на паях с госдепом. Так вынимать Казарова, нет?

Кошкин говорит: «Я подумаю», говорит: «Я рад, что мы договорились». («Инициатива может принадлежать только личности, организации – никогда, – скажет полковник Татев Саше Энгельгардту. – А ты замечал, как бесконечно легко становится, когда имеешь дело только с техническими трудностями?») Потом Кошкин спрашивает, насколько их планы совпадают с планами руководства ФСБ, и полковник Татев рассеянно отвечает, что в рядах предстоит большая чистка.

– И постарайся, чтобы тебя больше не грабили, – добавляет он. – Я бы на твоём месте всё-таки узнал, кто это сделал.

– Я мог бы узнать это от тебя.

– Мог бы. Но я не скажу.

– Почему? Проверяешь?

– Провожу переаттестацию.

– Это отличается от чистки?

– Конечно. Это строго добровольно.

Сначала Саша решил ехать на вокзал и убираться куда глаза глядят. Потом он решил, что на вокзале-то его как раз и сцапают. Потом ему показалось, можно пойти в полицию и попытаться дать какие-то объяснения. Потом он эту мысль отверг, но на её место явилось то соображение, что объяснения можно дать в частном порядке, переложив на полковника Татева всю дальнейшую ответственность. Но что он мог сказать полковнику Татеву такого, чего тот не знал сам?

И куда ему, собственно говоря, вот прямо сейчас идти?

Он пошёл в «Престиж».

– По-твоему, значит, он за нас не впишется?

– Впишется. Если перед ним не будет стоять серьёзный выбор.

– Расправа! что ты такое говоришь… После того, что в Трофимках было…

– И что там такого было?.. Жизнью ему рисковать проще, чем погонами. Запомни: если что, Татев выберет не тебя, а свои погоны. Даже думать не станет.

– …Он хитрый. Как-нибудь извернётся. Кого-нибудь подставит.

– И ты готов, интеллигенция, чтобы ради тебя кого-нибудь подставили?

– Да.

Справедливости ради: Саша так сказал больше в сердцах, чем от сердца. Не ради меня как такового, хотел сказать он. Ради друзей. Ради торжества иллюзии. А если что, он, Саша Энгельгардт, всегда успеет наложить на себя руки. (Эта мысль ещё Ницше приносила большое облегчение.)

Наконец человек, о котором они говорили, заглянул в лобби и, увидев Сашу, со вздохом сказал: «Пошли».

Они поднялись в номер – точь-в-точь, заметил Саша, какой был у него, пока он здесь жил, но неуловимо перенявший что-то от индивидуальности этого постояльца, беспечно разбросавшего по углам свои немногочисленные, отличного качества вещи.

– Видишь ли, – сказал полковник, ставя на стол рыжий саквояж и задумчиво в него заглядывая, – всех устроит, если у этих беспорядков будет выявленный организатор.

– Но почему я?

– А кто подойдёт лучше? Прогрессивный, честный, столичный… интеллектуал… ты интеллектуал? Троцкисты твои дадут показания. Посошков уже дал.

– Не верю.

– Ты к нему ходил сегодня? Прощение, наверное, вымаливал? А он, наверное, нос воротил и не желал прощать? А ведь уже оболгал тебя, и знал, что оболгал. Ну что такое какой-то дурак-доцент, если речь об интересах партии.

– Нет.

– Ну как это «нет»? Откуда же я тогда об этом знаю?

– …Может быть, там, в тридцать четвёртой, прослушка. Или на мне. – И Саша судорожно провёл по себе руками.

– Да конечно. Больше «жучок» потратить не на что. – Полковник стал складывать рубашки. – Ладно, выше нос. Я уже всё уладил. Заметь, не дожидаясь твоей просьбы. Конечно, нужно было подождать, пока ты попросишь, и выторговать у тебя взамен твою бессмертную душу, ну да что уж… Не к шубе рукав. Что-нибудь ценное у тебя на адресе есть? Посидишь тогда до вечера здесь. Вечером поедем.