Черный треугольник (Розыск - 1) - страница 70
II
Обычно в кабинете начальника Московской уголовно-розыскной милиции пахло мужскими аткинсоновскими духами и хорошим табаком. Теперь к этому устойчивому запаху присоединился другой - запах мироваренной палаты. В густой аромат росного и белого ладанов тонкими нитями причудливо вплетались едва уловимые благоухания перуанского бальзама, базилики, сандарака, розового масла, богородской травы, померанца и имбирного корня. Этот необычный для уголовного розыска запах исходил от узорчатых серебряных алавастров, сосудов для хранения мира, того самого мира, которым церковь благословляла на царствование Ивана Грозного, Федора, Бориса Годунова, Шуйского, Михаила Романова... "Миропомазание при короновании есть высшая степень оного таинства, - умильно закатывая глаза, говорил нам в семинарии рыжебородый отец Афанасий. - При этом у государя помазуются его лучезарное чело, его ясные очи, уста, ноздри, уши, грудь, где бьется его сердце для блага народного, и руки, в коих ему надлежит крепко держать скипетр и державу великого и многоязычного государства Российского..."
Рыжебородый был ябедником и садистом. В одну из ночей мы его подкараулили на улице, набросили на голову мешок и избили. Это было, пожалуй, наиболее приятное воспоминание за все годы, проведенные мною в бурсе. Видимо, даже Борис Годунов, принимая долгожданную корону, и то не испытывал такого полного удовлетворения, как я в ту ночь. И своей первой удачно написанной листовкой я обязан был отцу Афанасию. Когда я писал об угнетателях и кровопийцах, передо мной все время стояла его гнусная рыжебородая физиономия с синяком под глазом...
- Эти сосуды для мира и ларцы - из Успенского собора, - объяснил мне Павел Сухов. - Мы тут с Волжаниным разбирались...
Все привезенное из Саратова было уже расставлено и разложено.
На овальном столе у двери - серебряная свеча и рипида Филарета; груда наперсных и тельных крестов разных форм и размеров: большие пустотелые енколпии, приспособленные для хранения реликвий; корсунские крестики, расширяющиеся на концах, - литые, чеканные, с эмалью и золотом, вспыхивающие огоньками драгоценных камней. Тут же старинные продолговатые кадильницы с оправленными в серебро деревянными рукоятками - кации; кадила времен Никона с аршинными массивными цепочками; серебряные дикирии - подсвечники на две свечи для архиерейского богослужения; ларцы, слитки золота; рукоять с патриаршего посоха, щедро усеянная бирюзой. Маленький холмик помятых золотых колокольчиков - звонцов, споротых братьями Прилетаевыми с саккосов и мантий. Легкие, почти невесомые, они действительно напоминали своими искусно вырезанными лепестками полевые цветы, которые по преданию очаровали епископа Павлина и навели его на мысль украсить колоколами христианские храмы.
Был полностью заставлен и письменный стол Дубовицкого. Здесь Сухов и Волжанин поместили "священные со суды православной церкви, к коим не только мирянам, но и низшим чинам клира прикасаться не дозволено".
Трубами архангелов тянулись ввысь расширяющиеся кверху золотые чаши потиров времен Валентиана III с надписями на древнегреческом языке; тускло отливали серебром небольшие блюда на подставках - дискосы, изображающие согласно церковной символике и ясли, в которых родился Христос, и гроб, в который было положено его тело; крестообразными крутыми дугами выгибались украшенные по краям жемчугом - зерно к зерну - серебряные с золотом звездицы. Сосуды для хранения мира и ларцы из Успенского собора, на которые обратил мое внимание Павел Сухов; десятка полтора золотых, с выемочной эмалью ложек с крестом на рукоятке, так называемых лжиц, которые употреблялись для причащения еще со времен Иоанна Златоуста. Были тут лжицы и XIV, и XII, и XI веков.
На архиерейском орлеце - зачем он понадобился Прилежаевым? - небольшом круглом потертом ковре с изображением парящего над грешным городком орла, стояли золотые и серебряные лампады - круглые, продолговатые, в форме ангца, креста, доброго пастыря, парусника...
- Ну как, смотрится? - спросил у меня не без гордости Сухов, главный организатор этой экспозиции.
Зрелище, прямо скажем, было внушительным. И, открыв дверь, Дубовицкий застыл на пороге. Ничего подобного он не ожидал.
- Поразительно! - сказал он, оглядывая столы. - Здесь каждая вещь напоминает о прошедших веках, - изрек он с таким видом, будто собирался ошеломить нас всех океаническими глубинами своих мыслей. - Да, о веках... И этот запах росного ладана...
- Очень даже приятный дух, - доброжелательно поддержал Артюхин.
- Вам нравится?
- Сызмальства уважаю, - заверил его Филимон и уже совсем светским тоном добавил: - Его императорское величество кровавый царь Николай Александрович и их супруга тоже к ладану склонность имели.
- Да? - сказал Дубовицкий для того, чтобы что-то сказать.
- Очень склонны были, - подтвердил Филимон. - Зайдешь, к примеру, в ихнюю гардеробную или гостиную - все одно, что в церкви: так и шибает в ноздри...
Как и всегда в подобных случаях, когда Артюхин пускался в тобольские воспоминания, Дубовицкий предпочитал разговора не продолжать. Он слегка побаивался Филимона, который был для него чем-то вроде сибирского сфинкса, сфинкса своего, российского, а потому еще более непонятного, чем тот, который веками поджаривался под знойными лучами экзотического солнца.
Артюхин был не прочь продолжить свои воспоминания, но Дубовицкий уже был в другом конце кабинета. По тому, как он горячо поздравлял Борина и Волжанина, чувствовалось, что он ошеломлен и потрясен увиденным.
