Американец, или очень скрытный джентльмен - страница 97

Я побежал обратно ко входу в собор. Центральная дверь была расщеплена пулями «Сочими», на древнем дереве ярко блестели места свежих расколов; дверь была раскрыта, и перед ней лежала какая-та черная куча.

Падре Бенедетто скорчился на боку в позе зародыша, руки его были прижаты к животу. Между пальцами свисал кусок окровавленной плоти. Дыхание было быстрым, поверхностным, словно он пытался второпях распробовать последний глоток арманьяка. По остекленевшим глазам я видел, что он лишь наполовину в сознании.

Когда я положил ему руку на плечо, он дернулся, но я принял это за знак приятия, а не гнева. В такие моменты нет места для неблагоприятных трактовок.

— Бенедетто, — прошептал я. Или, может быть, «Bénédicte». Я так никогда и не понял окончательно.

Разрывая воздух, взвыли сирены, издалека, все ближе, и со стороны Корсо Федерико II послышался топот бегущих ног. Туристы зашевелились. Я выстрелил еще раз, в воздух. Вдалеке раздались крики, топот смолк. Туристы вновь попадали на землю. Ребенок пронзительно взвизгнул, точно крыса, над которой захлопнулась мышеловка.

Я помчался по улице, перепрыгивая через распростертые тела тех, кто лежал на тротуаре, кубарем скатился по мраморным ступеням и помчался в ту часть города, где жил.

Царапины на голенях и ляжках, оставленные раскрошившимся камнем, оказались поверхностными: их понадобилось лишь смазать «Гермоленом» и заклеить пластырем. Я достал из шкафа в спальне видавшую виды дорожную сумку и произвел последний осмотр помещения. Пепел в очаге растолчен на мельчайшие частицы. Ни один судебный эксперт не сложит их вместе. Я поглядел на себя в зеркало. Бородка смотрелась неплохо, с ней вполне вязались аккуратный пиджак, начисто протертые очки и ловко надетая фетровая шляпа.

По пути к выходу я бросил взгляд наверх, в лестничный проем, ведущий на лоджию. Все, что я разглядел, — это тусклое золото звезд на небесном куполе.

Я знал заранее, что выбраться из города будет непросто: итальянцы — мастера перекрывать пути отхода. Через двадцать минут после перестрелки на всех дорогах уже будут стоять посты. Я дошел до Пьяцца Конка-Доро, прихрамывая, чтобы вспомнить, как это делается, и вытащил из фонтана первый попавшийся велосипед. Он был не из облегченных шоссейных моделей и не из дорогих горных машин: просто старомодная черная рабочая лошадка. Я прикрепил сумку к рулю и, медленно, по-стариковски закинув ногу на седло, бросил последний взгляд на бар. Столики стояли у двери — водители опередили владельца, заняв припаркованными машинами всю тень под деревьями, — и за одним из столиков сидели Висконти и Мило. Они окинули меня скользящим взглядом, но не признали.

Следуя маршруту отхода, который я предусмотрительно разведал заранее, по улочкам и проулкам городских задворок, я выехал за городскую черту и, никуда не торопясь, покатил по дорожкам, тропкам и проселкам к деревне километрах в пятнадцати от города, где, как мне было известно, останавливались междугородние автобусы, переваливая через горы на пути к автостраде.

Автобус на Рим был пуст больше чем наполовину. Я поднялся в салон, купил билет и сел в самом хвосте. Даже здесь, на значительном удалении от города, карабинеры были подняты по тревоге — у входной двери стояли два офицера, оглядывая всех, кто садился в автобус; некоторым они задавали вопросы. На меня не обратили никакого внимания. Двери захлопнулись с шипением, водитель включил первую скорость. К четырем часам вечера автобус уже миновал первый подгорный туннель на автостраде. В шесть я был в Риме.

Я прошел короткое расстояние от Пьяцца делла Репубблика до станции метро на Пьяцца дель Чинквеченто, доехал до Пьяцца дель Партиджана и там пересел на пригородный поезд до Фиумичино. В аэропорту Леонардо да Винчи, в зоне вылета, я заперся в туалетной кабинке и принял свой новый облик. Из гусеницы я превратился в куколку, потом вырвался из кокона на свободу, став тем, чем стать предназначено, — имаго: так оно и подобает бабочке. Настало время отыскать свой восходящий поток, подняться над холмами и спуститься в новую, неведомую долину, полную цветов и нектара. Я забрал из камеры хранения кожаный чемодан. От долгого лежания он слегка припахивал плесенью.

Вы хотите знать, кто же был этот выходец из тени. Это был сын миллионера, отпрыск любителя снять навар, отродье развратника-сифилитика. И я ведь оказался прав: им действительно двигало желание отомстить. Его мать покончила с собой, а отец женился снова.

Все это я узнал из последнего письма Ларри, который, надо сказать, ни в чем меня не винил. Он человек опытный, он все понял правильно: и все-таки в том письме он меня предупредил. У мальчика есть свои связи — по крайней мере, они есть у отца: письмо было двусмысленным, из него невозможно было понять, кто из этих двоих якшается с именитыми клиентами Ларри из Чикаго, Майами и Малой Италии. Неудавшаяся попытка покушения так просто не забудется, писал Ларри. А то, что все выплыло на широкую публику, разумеется, только усугубляет дело. Дальше он высказывал мнение — а уж кому знать, как не ему, — что они могут прийти только к одному выводу: урок не был усвоен. Как он выразился, придет время — и наймут другого учителя. В постскриптуме стояло: «По крайней мере, ты избавил несчастного придурка от мучений». С этим мне пришлось согласиться.

Как же нелепо все получилось. Одержимому жаждой мести дилетанту удалось преуспеть там, где потерпели поражение все профессионалы, состоящие на государственной службе. Да, на то, чтобы выследить меня, у него ушли годы. Я размышлял, было ли это его основным занятием или просто этаким хобби в свободное время: так американцы, приезжая в отпуск в Европу, принимаются выискивать корни своей родословной.