Дотянуться до моря - страница 156
— Сделай одолжение, выключи их! — сказал мне кто-то невидимый, но очень большой, с голосом, очень похожим на голос Креатюрье. — Орут, словно сисек никогда не видели. Ни хрена не слышно. Пульт упал, лень тянуться. Пожалуйста.
«Я бы и без «пожалуйста» выключил», — подумал я, очень польщенный тем, что Креатюрье обращается ко мне с просьбой, пусть и такой пустяковой. Мышечным усилием я напряг перепонки, и вслед за наступлением гулкоты в ушах неистовство зала стихло до уровня шума тихого морского прибоя, хотя полностью выключить его мне не удалось.
— Тише сделать не могу, — посетовал я, неосознанно глядя куда-то вверх закулисья. — Пультом было бы ловчее.
— Естественно, — откликнулся Креатюрье, — но и так нормально. Пусть начинают.
«Я?» — молча спросил я, тыкая пальцем себе в грудь, не поняв, мне ли должно отдавать приказ к началу сценического действа. Но фигуры в перекрестии световых пучков пришли в движение без моего вмешательства.
Зер Калалуш совершил высокий, но в высшей степени неграциозный перепрыг с ноги на ногу, перехватил свою катану двумя руками, воздел ее острие вверх и застыл в позе, именуемой «хассо-но-камаэ». Песь вздрогнула, ее качнуло в сторону от угрожающего прыжка Зер Калалуша и, закрыв лицо тыльной стороной правой руки, она сделала два шага в сторону от него. Мелодично звякнула цепь на ее сосках; пламя свечей на подоле задергалось, запрыгало, взвилось черными змейками копоти. Песь опустила руку от лица и заговорила низким голосом, для которого понятие «грудной» не обозначало и половины той глубины, откуда этот голос шел:
О, милый муж, таким нежданным взмахом
Меча меня вы испугали не на шутку;
Скажите, чем могла так огорчить вас
Всегда послушная и кроткая жена?
Зер Калалуш снова скакнул, катана завибрировала в его руках:
Послушная? И — кроткая?! Словам безбожным этим
В устах обманщицы неверной места нет!
Его голос из-под маски гудел, как поставленный на вибрацию телефон, накрытый большой эмалированной кастрюлей для кипячения белья.
Не ты ли только что в объятьях страстных Миилета
Забыла совесть, честь и клятвы верной быть до самой смерти?
Песь картинно закрыла глаза, ее щеки словно засветились изнутри, но румянец это стыда или обиды, было не понять. Но в любом случае, безучастной мужнины обвинения ее не оставили, и когда, наконец, она снова обрела дар речи, ее голос взволнованно трепетал.
Ах, муж мой! Вы бичом ужасных обвинений
Меня сечете так, как будто приговором
К публичной казни я осуждена.
Но в том, что виновата я в измене,
Не предъявили вы улики ни одной.
Извольте или же немедля извиниться,
Признав ваш выпад шуткой неуместной,
Или свидетельства назвать серьезней,
Чем вашего игра воображенья!
Это было произнесено так взволнованно и страстно, что лично у меня в том, что женщина глубоко оскорблена в своих самых лучших чувствах, сомнений не осталось. «Kakie vashi dokazatelstva?» — вспыхнула надпись над сценой, и зал отозвался сочувственным гулом. Но Зер Калалуш, казалось, такой отповедью и сочувственной реакцией зала не смутился. По традиции перепрыгнув с ноги на ногу, он наподобие указки устремил острие своего меча куда-то к потолку и скороговоркой выдал фразу по-японски, из которой я понял только слова «Zoom+» и «хаджимэ». Но тот, кому была адресована команда, явно все понял, потому что над сценой вспыхнуло фото потрясающих Песьевых сисек, увеличенное до неимоверных размеров. В таком увеличении стало хорошо видно, что золотая цепочка, тянущаяся между продетыми в ее соски кольцами, вся набрана из миниатюрных золотых иероглифов. «Цепь удовольствия, — всплыло у меня в мозгу, — редкая вещь! У замужней женщины иероглифы в цепи означают имя мужа». Картинка выросла еще, и стало ясно, что на самом деле цепочка состоит из иероглифов «Ар Миилет». «Это цепь удовольствия ее любовника! — истерично взвизгнул женский голос с галерки. Перед лицом столь убедительного свидетельства своей неверности Песь закрыла пылающее лицо ладонями (световые лучи тонкими иглами прибиваются между красно-матово-прозрачными пальцами). «Шлюха!» — осуждающе выкрикнул хорошо поставленный баритон из партера. «Шлю-ха, шлю-ха! — начал скандировать зал. — Каз-нить, каз-нить!!»
«Спалилась! — толкнула меня в локоть развязная девчонка, сидящая в кресле рядом с моим; ничего, кроме уродливых ботинок «Гриндерс», надетых на толстые, отвернутые на щиколотке вязаные носки, на девчонке не было. — Надо же — забыть поменять цепь удовольствия! Сколько раз я ей говорила! И этот придурок Миилет — как он-то мог ускакать, не забрав свою цепь? ППЦ теперь мамаше!» Я неприязненно посмотрел на девчонку, хотел выговорить ей, что прийти голой и немытой в театр — не самый лучший способ эпатажа публики, но предвосхитил ее вопрос: «А какой лучший?», и решил не нарываться. «Кто вы? — индифферентно спросил я ее вместо этого. — И почему называете героиню «мамашей»? «Так я же дочка ихняя! — хмыкнула в ответ неформалка, улыбаясь во весь рот (зубы раскрашены эмалью во все цвета радуги). — Талата меня зовут, будем знакомы!» И она протянула мне для поцелуя пахнущую селедкой руку с грязными обкусанными ногтями. Меня передернуло от отвращения. «Брезгуете? — прищурилась Талата. — Из интеллигентов, значит? Замочить бы тебя вместе с Песькой сейчас! Казнью заказнить!» «Как замочить! — воскликнул я. — Как заказнить?!» «Да вот так! — зашипела Талата, змеей стекая с кресла на пол. — Умела мужу изменять, умей и ответ держать, как говорится!» Ее кресло опустело, остался только устойчивый селедочный аромат. Я снова повернулся к сцене, и обомлел.
