Последняя Золушка - страница 92

Сегодня мама и я еще ничего не ели. Потому что пришел злой дядя. Он злой, как тот самый волк. И такой же страшный. Я его боюсь. Сначала он стал играть с мамой, а потом начал на нее кричать. Потом ударил, и она упала. А он стал бить ее ногами. Мама уже не кричала — она умная, она знает, что при этом, который злой, кричать не надо, потому что, если кричать, он будет очень сердиться и бить еще. А если молчать, он успокоится и уйдет. А мама поднимется и купит нам еды.

Но сегодня мама не кричит и не поднимается, а злой дядька все бьет и бьет ее! Тогда я сама начинаю кричать. Он сразу поворачивается и толкает меня своей огромной ладонью, пихая в угол:

— Замолчи и сиди там!

— Мама! Мамочка!..

— Слышишь, там сиди, потаскухино отродье!

Я ударяюсь спиной о стену, но не падаю, а съезжаю вниз, на матрас. Я ударилась спиной и головой, но мне почти не больно, потому что на мне толстая кофта, а сверху — куртка. И шапка. Красная, почти такая же, какая была у куклы. Мама меня одела, потому что у нас холодно. Особенно на полу, где мы спим и я играю. В матрасе — вата комками. В некоторых местах ваты нет — там пусто и зябко, потому что пол ужасно холодный. Мама говорит, это потому что под нами подвал, где совсем уж мороз, а в подвале — крысы. Я никогда не видела крыс, но я их боюсь. Наверное, они как маленькие волки — злые и очень голодные, с острыми-преострыми зубами. Поэтому я всегда стараюсь сесть там, где ваты больше, — подальше от крыс, будто вата может от них защитить. Однако сегодня я сижу там, где упала и где ваты нет, почти на полу. Я уже не кричу. Потому что тот, кто все еще бьет мою маму, очень страшный, еще страшнее крыс! Я хочу, чтобы он ушел! Я хочу, чтобы мама встала!

— Сука грёбаная! Денег ей еще дай! Х… тебе, а не деньги! Еще и отрабатывать будешь, что должна!..

Я не хочу всего этого видеть и отворачиваюсь к стене. Я всегда так делаю, когда дяди кричат. Они не все кричат и дерутся, есть и хорошие. Они тихие, такие, как мама. Иногда они мне тоже что-нибудь приносят. Почему мама пускает к нам этого?!

Я протягиваю руку и беру куклу, которая Красная Шапочка, но затем бросаю ее в самый дальний угол и говорю:

— Там лежи! Нет от тебя никакой радости! Сука грёбаная!..

Дядя уже не бьет маму. Он садится рядом и смеется:

— Так, так! Умная девочка! С потаскухами надо только так!

Я снова отворачиваюсь: не хочу его видеть. У него красное, заросшее черной щетиной лицо, плоский некрасивый нос, маленькие и тоже красные глаза и всегда плохо пахнет изо рта.

Мама ворочается и встает. Волосы у нее висят до самого пола. Она стонет.

— На, сука! А то еще подохнешь прямо щас!.. — Дядя швыряет на пол какие-то бумажки, наверное деньги, плюет с ними рядом и уходит. Мама тянется за бумажками и попадает рукой прямо в плевок. Я поворачиваюсь к ней спиной, потому что совсем ничего не хочу видеть. Ничего!

Я протягиваю руку и достаю из-под подушки медведя. Он не твердый, как кукла Красная Шапочка, у которой красные губы и синие глаза и которая все время улыбается, даже когда падает лицом вниз, на грязный пол — точно как моя мама, — нет, он весь мягкий. И он мой любимый. У него вышитое нитками лицо — маленькие черные глаза-пуговицы, пришитые крест-накрест, черный нос и потом длинная черная черточка. Рта у медведя почти нет, там стоит точка. Это потому что он никогда не улыбается, когда я плачу, а плачет вместе со мной. Но улыбаться он тоже умеет, я знаю! Я зову медведя Миша. Я часто говорю ему, как его люблю, и тогда целую его в глазки или в эту черную точку с черточкой… И я никогда не бью Мишу. Никогда!

— Посидишь с Мишей? — спрашивает мама. Она плохо говорит — почти как я, когда была совсем маленькой, потому что губы у мамы разбиты. — Я скоро!

Если я скажу, что не хочу оставаться одна, она все равно уйдет. Зачем взрослые спрашивают, если они всегда делают так, как сами хотят?

Мне уже некуда отворачиваться, ведь если я отвернусь еще раз, то буду смотреть прямо на маму. Она красивая — но не сейчас, когда у нее грязное, разбитое лицо. Хорошо, что я выбрала Мишу! Мы гуляли с мамой, это было еще весной — и это я тоже хорошо помню. Было тепло, и рядом играла в песке одна девочка. А ее мама сидела на скамейке рядом. И еще там лежали игрушки — такая же мягкая, как и Миша, кукла и он, мой медведь. Мама девочки увидела, что я смотрю на игрушки, улыбнулась и сказала:

— Ну, что ты хочешь? Выбирай! Хочешь куклу? Я сама ее сшила! Ее зовут Тильда.

Я замотала головой, потому что у меня уже была кукла и даже ее красная шапка еще не потерялась. Это было, когда мы еще жили не над подвалом с крысами и у нас всегда было тепло. Но я все равно не хотела Тильду… потому что уже тогда знала, что Миша будет мой!

Я протянула руку и взяла его.

Если бы можно было протянуть руку и выбрать другую жизнь и другое детство, я бы так и сделала.

Мир номер один. Реальность. Рассказать все

— Ради бога, лежи спокойно! — говорит голос, и я не сразу его узнаю. Потом узнаю.

— Кир-р-ра… — произносится с трудом, и резкость в глазах сперва тоже наводится плохо. Кира явно двоится, но потом я соображаю: женщин в комнате две. Кира и Светлана. Как я мог их хотя бы на мгновение спутать, пусть они и одного роста?

— Посмотри на меня! — приказывает Кира тоном Светы — резким и безапелляционным. — Сколько пальцев видишь?

— Один. Теперь два.

— Тошнит?

— Есть немного… Кто это меня?

— Сейчас узнаем! — зловеще обещает Светлана. — Камера, где гольфкары стоят, работает? — спрашивает она у кого-то, которого я не вижу. — Хорошо! Быстро иди в дежурку, просмотри записи и выясни, кто это был!