Корона, Огонь и Медные Крылья - страница 109
— Несправедливое? — спросил я. — А какое — справедливое?
— Убить твоих солдат здесь, — сказал асуриец. — Тебя забрать с собой в город, откуда вы начали поход по земле Ашури и сжечь живьем на площади перед храмом.
Он говорил так спокойно, беззлобно и равнодушно, что я совершенно не усомнился… ни на минуту. Мне даже страшно не было, только очень гнусно на душе, дико гнусно и тоскливо. Зато у волкодавов вокруг меня дыхание сбилось; их ведь не обезоружили, их вообще никто не трогал, будто драконы имели в виду, что все наши это спокойно примут. Как должное.
Самое невероятное, что я-то это, действительно, принял спокойно. С каким-то даже злорадством к самому себе. Помолчите, Антоний, ну да. С той ночи, когда Доминик за меня молился и держал на расстоянии обгорелых мертвецов, все было так тревожно и так худо от себя самого… и все хотелось чего-то невозможного… либо стать кем-то другим, лучше, чем я сам, либо все переделать, переиграть, как партию в фишки-шарики — а все, что случилось по-настоящему — забыть.
Все, все прошлое казалось и глупым, и гадким. Если когда-то и выпадало что-то доброе — я в тот момент совершенно этого не помнил. И рыпаться, что-то доказывать, шкуру спасать — так показалось унизительно…
Но одиноко было, ужасно, невозможно одиноко, настолько, что хотелось видеть мертвого Жерара — потому что уж он-то меня любил… И хотелось поболтать с Домиником, только не переругиваться, как у нас до сих пор все время получалось, а сидеть где-нибудь, к примеру, на хорах собора Всезрящего Ока Господня у нас дома, и слушать, как он рассказывает что-нибудь из священной истории. Я вдруг подумал, что он должен здорово рассказывать, и мне стало так жалко этой болтовни, которой никогда не будет…
Но я-то смирился, а волкодавам хотелось жить — и жить на свободе. Они же все это слышали и обдумывали — и пока я раздумывал, компания боевых товарищей, молча, одной переглядкой, решила продать свою жизнь подороже. А командирам волкодавов было не занимать боевого опыта.
Юджин тогда, вероятно, застрелил бы асурийского принца, если бы не совершенно невозможная скорость реакции у драконов — и у Доминика. Это Доминик заметил, как Юджин поднимает пистолет, не я — я уже потом догадался, что поднимал он осторожно, чтобы не привлечь внимания. Я видел только, как у Доминика глаза расширились — и как он дернул асурийца за руку, а драконы тут же отрастили шипы, крылья и когти — кажется, это все вышло даже быстрее, чем я услышал выстрел. Я заорал: "Стойте, стойте!" — но меня почти никто не послушался. Кто-то — я не заметил, дракон или человек — отшвырнул Доминика в сторону, и он влетел в меня, а вокруг уже была стрельба и свалка, в которую я никак не хотел ввязываться — я думал только, что сейчас они случайно прикончат монаха, который — один из всех — уж точно не сделал никому никакого зла, и я схватил Доминика за плечи, и подтолкнул к повозке, и сбил с ног, чтобы он понял, что ему нужно сидеть под ней, но он, кажется, не понял и упирался, а я видел, как волкодавы отстреливаются от драконов, а драконы пикируют сверху, не обращая внимания на пули, и вместе с дождевой водой с них льется…
Боже карающий… они истекали ядом! Вот что. Яд выступал из них, как пот, тек с крыльев, с тела, с когтей. Куда он капал, там трава корчилась и чернела, а если это была человеческая кожа, то она сразу вспухала красными волдырями и выворачивалась — а ведь дождь его разбавил, этот ужас, но волкодавы все равно орали и катались по земле, а драконы рвали их когтями, и крылья резали человеческое мясо, как осколки стекла, легко-легко, и лошади дико визжали и разбегались, и Доминик одной рукой вцепился в Око, другой — в мой воротник, и шептал — или кричал — мне в самое ухо: "Господи, дай силы против зла, убей страх и сохрани душу, Господи!" — и Око светилось у него в руке, а я никак не мог запихать его под повозку…
Я не помню, сколько времени ушло на эту битву. Эта битва была совершенно не моя, и под конец я уже почти ничего не понимал. Я просто вдруг сообразил, что стою на коленях около какой-то перевернутой телеги, Доминик сидит на земле рядом, и я держу его за руку, в которой у него Око. И наши ладони просвечивают красным, потому что Око все еще светится. И я тупо на этот свет смотрю.
А вокруг — трупы. Ужасно много трупов. Старых и свежих. И убитый дракон, которому всадили пулю в голову — в смерти ставший человеком, только с драконьим хвостом, как они все — в мокрой рубахе, черно-красной, то ли от крови, то ли изначально такой — весь переломанный, как брошенная марионетка. И Юджин, которого они порвали почти в клочья — можно узнать только по бороде и по кожаной куртке в шнурах. И еще кто-то безголовый. И еще. И еще. И ливень — а в лужах кровь и яд расплываются разводами.
Когда подошел асурийский принц, я уже немного пришел в себя. Но не совсем — смотрел на все, и на себя тоже, как-то издалека, будто со стороны. Встал — я и не я — подтянул вверх Доминика, обдернулся, зачем-то отряхнул колени, хотя был насквозь мокрый и грязный. Асуриец на меня смотрел, а я все отряхивался и сбрасывал волосы с лица, отлеплял — мокрые — будто это имело значение. Постепенно мысли приходили в порядок, осталась только какая-то отстраненность и оглушенность, будто рядом неожиданно жахнули из пушки.
На самом деле жахнуть-то никто не успел. Даже на лафеты их пристроить не успели. Бесполезное тяжелое железо…
Я застегнул те пуговицы, которые уцелели. Подумал, снимать ли пояс с пистолетами. А асурийский принц стоял и ждал, за его спиной стояли драконы, и Доминик смотрел на меня, ухватившись за свое Око, как за последнюю надежду.
