Илья Муромец. - страница 32

— Спасибо тебе, хакан, на добром слове. Спасибо, что почествовал. Даже и стыдно как-то — ты ко мне сердечно, а я вот... Верно ты говоришь, князь у нас не самый умный. Все дворцы строит да храмы божии, а земли у соседей уж и не помню, когда в последний раз отбирал. И Киев ты теперь-то уж точно возьмешь. Только вот что я тебе скажу, — он с трудом поднял правое веко, чтобы смотреть Калину в лицо обоими глазами. — Кабы была у меня сейчас хоть одна рука — снял бы я тебе буйну голову. И без меча, так бы снял!

Лицо Калина окаменело.

— На тысячу — верный, но умный — и один на тьму редкость. Ты силен, смел и верен, но глуп. Хакан двух слов не говорит. Эй, Тевяк!

В шатер шагнул, откинув полог, молодой воин в дорогом халате, согнувшись, он просеменил по кошмам и пал ниц перед Калином.

— Тевяк, сколько твоих воинов переправилось через Днепр?

— Три тысячи, повелитель. К полудню вся моя тьма будет на русском берегу.

— Хорошо, — кивнул царь. — Возьми с собой Девгеня и ромея. Пусть посадят этого храброго алп-ера на кол и поставят на холме перед Киевом. Он будет умирать долго. Пусть урусы устрашатся.

— Повинуюсь, — воин поцеловал кошму.

Он встал и намотал на руку цепь, что свисала с шеи богатыря.

— Пойдем, собака, — голос молодого хана звенел от ненависти.

— Вот так и пошел.

Илья пригнулся и ринулся на Тевяка. Тяжелое плечо ударило печенега в грудь, и оба врезались в один из столбов шатра. Хан захлюпал кровью изо рта.

— Я те пойду. — Илья поднялся, ища глазами Калина. — А и без меча... И без рук...

Но царь уже стоял рядом. Теперь Илья мог его рассмотреть как следует. Калин был огромен — могучий, кривоногий воин. В правой руке владыка степи сжимал позолоченный шестопер — знак власти хакана.

— Силен и смел. Но глуп. Жаль.

Шестопер опустился на голову богатыря.

* * *

Бурко летел по степи, не видя дороги, и всякое зверье стремилось побыстрее убраться в сторону. Молодой и глупый тур решил покрасоваться перед телками, уставя рога и грозно мыча, встал он поперек пути бешеного коня. Богатырский зверь промчался через него, не удостоив и взглядом кровавые ошметки. Жестокая обида душила обычно мягкосердечного Бурка, вырываясь наружу ржанием, от которого падали на землю птицы, и даже могучий орел стремился взлететь повыше. «Нет, ну как он мог? Плетью! Меня — плетью!!! Эта дубина муромская, верблюд залесский, глухарь пучехвостый!» Много, много добрых слов нашел для Ильи могучий конь. «Ведь предупреждал его, предупреждал! И разве в первый раз? В Колхиде предупреждал? Предупреждал! Нет, не слушал. Удирали потом через Железные Ворота, кидая добычу. В Югре предупреждал? Предупреждал! Золотую Бабу не добыли, дань не добыли, зато уж стрел собрали. И ведь вечно не слушает. Не слушал...» Только теперь Бурко начал осознавать, что, похоже, Илью он больше не увидит. Калин, конечно, предложит ему службу, он умен, этот степной царь. Но вот Илья, к сожалению, глуп, хорошо, если просто откажется, а то ведь наговорит чего. Бурко тряхнул головой. Что там будет с одним глупым муромским смердом, и одним глупым киевским князем, и одним большим русским городом — не его забота — со службой покончено. Пожалуй, стоит и впрямь уйти на север — в Залесье, а то и вообще в Полоцк или Псков. Или даже найти в Новгороде смышленых варягов или немцев, что не убегут с воплями от говорящего коня, да и уплыть за моря, подальше от этой несуразной земли. Жить в теплой конюшне, плодить сильных жеребят. Носить на себе достойного правителя, да что там — просто землю пахать. Что он, не сможет тащить соху, как эти мелкорослые деревенские мышелошади? Ну, может быть, сперва не сможет, но потом научится, непременно научится. Незаметно для себя Бурко перешел на рысь. Что он теряет вместе с этой дурацкой службой? Жесткая трава да сопревшее сено, даже овес кажется воинскому коню лакомством. Круглый год резня, стрелы, стрелы, эти злые печенежские стрелы с широкими, в пол-ладони, наконечниками, что рубят коням кожу и сухожилия. Он вспомнил, как в первый раз получил копье в бок в бою в двадцати верстах от Киева. И закружилась голова, пересохло во рту, красный туман застилал глаза, а вместо ржания из глотки шел слабый сип пополам с кровью. Как и выжил-то после этого? Внезапно Бурко споткнулся и вместо рыси пошел шагом. Богатырский конь отчетливо вспомнил, почему он остался жить после раны, от которой любая лошадь изошла бы рудой до смерти. Медленно ставя копыта, он вспоминал, как Илья, воя, словно ранили его самого, вырезал из конячьего бока широкий наконечник. Как, прижимая к груди, нес бегом до столицы, как ревел, словно бык, и большие, с орех, слезы катились по спутанной бороде. Как вытащил из постели княжого лекаря и орал со слезой в голосе: «Лечи! Лечи, басурман, убью!» Бурко остановился и задумчиво пожевал клок горького ковыля. В голову лезли воспоминания. Никому бы не признался богатырский конь, но больше всего в своей тяжелой службе он любил возвращения. Нет, не те, когда витязи скакали через стену и распахивали двери в княжьи палаты, чтобы доложиться или поругаться. Бурко любил торжественные, победные возвращения, когда Киев глох от колокольного звона, народ высыпал на улицы, а на Ольгиной горе и до Подола князь выставлял столы с угощением для всех. Когда купцы, шалея от собственной щедрости, стелили перед воинами дорогие сукна, девки махали платками из окон теремов, а дети, вереща что-то дитячье, путались под ногами. Илья любил понабрать в седло и на плечи по десять ребятишек, и они вцеплялись в гриву, замирая от счастья. Правда, оставались еще ленты... Бурко всегда подозревал, что это Илья подговаривает девок завивать ему гриву и хвост в косы и вплетать в них шелковые полосы. Хотя, с другой стороны, он был уверен, что уж золотые ленты ему точно к морде.