Слуги зла - страница 78
— Пойдем в жилой сектор, а? Эльфу худо.
Мертвец начал что-то отвечать, но тут перед моими глазами все поплыло и каменный лес вокруг завертелся и опрокинулся. Настала пустая темнота, которая, кажется, продлилась лишь несколько мгновений…
Я очнулся от запахов очага и сена, с которыми смешивались обычные запахи жилого сектора пещеры аршей, на обычном тюфяке, обтянутом лошадиной шкурой. Я услышал, как вокруг негромко разговаривают, как кто-то подтачивает лезвие меча, как булькает кипящая вода в котле, а открыв глаза, увидел красноватый отсвет горящего угля на потолке и тени беседующих аршей.
— …есть еще какие-то следы этой мерзкой магии, — говорил Мертвец. — Тут парням и покрепче вашего Эльфа худо становилось. Ну, в обморок, конечно, не хлопались, но ваш-то, сами знаете, чуток подпорченный, никакой защиты у него, видать, нет…
— Как вы только живете здесь?! — поражалась Шпилька. — Мне, знаешь, тоже стало нехорошо. Думала, сейчас вырвет прямо под ноги…
— Главное, — рассудительно произнес кто-то незнакомый, худой и сутулый, — непонятно, что с этим делать. Там такой зал был… живой, совершенно живой. Его сам мир, сами горы сделали, а мы теперь всю эту погань можем выломать, конечно, но того, что раньше было, уже не восстановим, нет…
— Ведь в деревьях, в цветах главное что? — вопросил Паук. Я догадался по его позе, что он перебирает свою неизменную веревочку. — Что они живые. Живые — значит недолгие. Вся красота — цветка ли, бойца ли — в недолговечности, да? В смертности. Живое — смертно. А бессмертное, по-моему, и не жило вовсе… оно мертворожденное, как этот лес гнусный. Как лешачка.
— У лешаков считается главным шиком вырезать из камня цветок, — сказал худой. — Эти подгорные, которые помешаны на финтифлюшках из камня, в основном именно цветы и режут. Смысл тут в чем: берется самый неподходящий материал и делается именно то, что будет гаже всего выглядеть.
— А людям нравится, — напомнила Шпилька. — Особенно если из золота, и камни — не самоцветы, а те, что режут стекло. Блестит. И ничего с ним не делается, хоть сто лет. В этом что-то есть, если подумать.
— В изваяниях что-то есть, — соглашался Паук. — Если в них есть живое тепло… ну как сказать? Осталась тень того, кто создавал.
— В этом лесу достаточно теней, — возразил Мертвец.
— Угу, — кивнул Паук. — Эльфийская спесь. Вроде желания сделать лучше, чем настоящее. Вот тут была настоящая пещера, наверху — настоящий лес, а они и решили, что пещера — это для них грубо, а живой лес — слишком просто. И сделали этот морок. Из принципа.
Я слушал, не перебивая, и вспоминал бесконечные разговоры эльфов-художников о вечной красоте, о том, как важно оставить след, преобразовать грубую материю в нечто прекрасное, о способах извлечения сути вещей… Эльфийская спесь? Интересно, а что движет художником-человеком?
Помнится, виденные мною работы талантливых людей, презираемых творцами Пущи, гораздо менее изысканны… и далеко не бездушны.
Мои мысли прервал Задира, заметивший, что я пошевелился. Он радостно врезал мне по шее с воплем:
— Ой, Эльф очухался! Эльф, давай поболтаем, а то я сейчас засну от этих их заумных тем! Тебе ведь уже не плохо, да?
Я ответил ему пинком и улыбкой:
— Отчего же не позвал Шпильку поболтать?
— Да ну ее, — махнул Задира рукой. — Она с этой красоткой, Мертвецовой сестричкой, пауком играет! Дорвалась до девчачьих пустяков — не оттащишь, — добавил он с ноткой обиды.
Сестричка Мертвеца, Оса, действительно была красоткой. Примерно ровесница Крысы, она гораздо тщательнее Крысы заботилась о собственной внешности. Я впервые видел аршу, выросшую не среди бойцов, а в гражданском семействе — ее друг, как сказал бы человек, муж, худой носатый арш по имени Полоз, оказался алхимиком, а сама Оса еще до войны училась у целителей. Я едва мог представить, что эта малышка сражалась вместе с братом, а потом рисовала злые руны на здешних стенах кровью эльфов, но, вероятно, у нее хватило и сил, и ненависти.
Мне захотелось нарисовать Осу, жаль, что я, увы, не силен в рисовании. Она была колоритна и необыкновенна. Ее густые жесткие рыжеватые волосы, собранные на макушке в несколько пучков, забавно топорщились в разные стороны, одежду из неизменных лошадиных шкур украшали стальные бляшки и шнуры, торчащие уши, поросшие на редкость длинной шерсткой, во многих местах прокалывали колечки из тусклого серого металла. Оранжево-желтые, слегка раскосые глаза Осы смотрели умно и весело; шрамы на смугло-зеленых щеках, складывающиеся в руны «весна» и «рассвет», выглядели на удивление органично, я даже не думал, что так бывает, и яркая полированная бусина оникса, вставленная в коротенький разрез между бровями, элегантно дополняла общую картину. Оса не показалась мне слишком уж истощенной, хоть ее зеленоватая мордашка и заострилась, заметно подчеркнув торчащие скулы; брат и друзья хорошо заботились о ее пище, эта самоотверженность вообще свойственна аршам. Такая негромкая, непафосная и теплая любовь — просто отдать последний кусок. Очень по-орочьи.
У Осы был паук. Услышав Задиру, я, признаться, в первый миг подумал про моего друга Паука, но паук, с которым тут играли, оказался совершенно настоящим — мохнатым подземным монстром, ростом больше ладони. Мне стало неуютно при виде этих щелкающих челюстей и растопыренных лап, кончающихся когтями, рядом с пальцами женщин-аршей, а Оса и Шпилька возились с этим гадом и искренне веселились. Так люди ласкают кошку.
— Послушай, Задира, — сказал я, превозмогая омерзение, — ты уверен, что эта нечисть не ядовита? Может, забрать гада у девочек?
