Пленники Раздора - страница 106

Клятая собака снова рычала от конуры, снова казала пеньки гнилых зубов. Тамир опустился на ступеньки. Лесана там, в избе, наверняка, заболтает старого и малого, наплетет с три короба, утешит, успокоит. А её спутник в это самое время будет сидеть на истертых порожках скрипучего крыльца, не зная, как себя вести. Не зная, что сделать. А сделать следовало. Что?

Он поднялся рывком, снова миновал сени, толкнул тяжёлую низкую дверь и вошёл в жару и духоту полутемной горницы. В несколько шагов преодолел расстояние до скамьи, на которой сидел и цеплялся за Лесанины руки трясущийся Строк. Девка что‑то говорила ему, увещевала ласково. И Тамир вломился некстати. Зря ввалился. Она показывала ему глазами на выход, мол, вон поди, не делай хуже. Хотя хуже уже, казалось, некуда.

— Отец, — колдун опустился на колени перед стариком. — Это я. Ты вспомни…

И будто холодный камень отвалили с души. Воздух в горло полился, потёк ручьем. И сразу всплыло всё в памяти. Тканки, материными руками вышитые. Затертые уже, потрепанные. Но узор родной. А там, за печью, ухват старый, одна рогулька у него погнулась вкось, но всё одно удобный — горшки из печи таскать, а рогулькой скривлённой сподручно снимать горячие крышки.

И пол этот — выскобленный, чистый. На этих половицах Тамир играл в детстве деревянными резными чурочками — ставил одну на другую или в рядок…

Сердце болезненно сжалось. Никогда прежде обережник не думал, что может болеть то, чего, как он считал, у колдунов вовсе нет — душа. Но ведь болела же! Тоской исходила.

— Ты вспомни, — говорил мужчина, держа сухие стариковские ладони в своих крепких смуглых исчерченных белыми полосками шрамов. — Вспомни, как я дитём накидал яиц в опару готовую. Прямо в скорлупе. И материной тяпкой покрошил. Помнишь? Как ты сперва за ухо меня оттаскать хотел, но рука не поднялась, а потом смеялся.

Строк вздрогнул от этих слов, как от пощёчины. Высвободивл руки и осторожно заскользил пальцами по лицу гостя.

— Тамирушка…

Лесане показалось, она услышала, как выдохнул Ясень, который уже, небось, готовился к тому, что колдун, хорошо, если просто из дому его вышвырнет, не осенив напоследок Мертвой Волей в спину.

Строк гладил сына по короткостриженым волосам, что‑то неразборчиво шептал. И медленные слезы катились по его лицу. Меньше четверти оборота прошло, как старик, нарадовавшись, начал клевать носом и клониться к сеннику.

Обережник поднялся на ноги и кивнул спутнице. Та поняла всё без слов, направилась к двери. За девушкой поспешил Ясень. Тамир вышел последним.

— Прощай, Яська, — сказал колдун, потрепав паренька по плечу. — Не поминай лихом. Ещё‑то вряд ли увидимся.

В ответ на это мальчишка шумно сглотнул, но не осмелился расспрашивать, пробормотал только:

— Мира в пути.

— Мира в дому, — эхом ответили Осенённые.

Когда ворота закрылись, Тамир услышал, как глухо и тоскливо завыл на цепи Звон. Он тоже с ним прощался. И тоже навсегда.

— Идём, — сказал колдун спутнице.

Она поспешила следом, а потом осторожно, но с надеждой в голосе спросила:

— Тамир? У тебя всё прошло? Ты ведь вспомнил! Значит, стало лучше?

Колдун усмехнулся и ответил:

— Не стало. Просто, Ивор дал попрощаться.

Вдогонку им ласковый весенний ветер донёс отголосок собачьего воя.

* * *

Давненько он так не бегал! Мчался во весь мах. Если бы не удачно выбранный миг… Но всё одно Лесана в долгу не осталась — брошенный твёрдой рукой нож достигнул цели. Острая сталь вспорола шкуру над лопаткой и воткнулась в кость.

Внезапная острая боль подстегнула лучше всякого кнута.

Обережница пустилась было напереём, и Лют подумал злорадно, мол, беги, беги, не догонишь, так хоть согреешься. Но девушка уже через пару шагов остановилась, поняла, что в одиночку, да ещё и вслепую пленника ей не настигнуть. Он утёк в чащу.

С тех пор прошло несколько ночей. Рана не затягивалась, а плоть вокруг неё вспухла и сделалась горяча. Боль мешала идти. Однако Лют старался не замечать её. Острый нюх вёл его через чащу. Следовало спешить. Жаль, силы заканчивались быстро и ночи были коротки. А ещё его мучила жажда. Дурной знак.

Несколько раз он перекидывался человеком. Щупал разверстую воспаленную плоть, с сожалением понимал, что дело, пожалуй, худо. Сама по себе рана была пустяковая, неглубокая. Но нанесла её Осенённая… и это всё меняло.

Он пил из каждого ручья, из каждой лужи и бочаги, попадавшейся на пути. Однако жажда становилась только острее, а рана раскалялась и полыхала, будто под шкуру насыпали углей.

Серой речки беглец достиг совсем обессилевшим. Отыскал отмель и упал в воду. Холодный поток студил рану, отчего плоть горела, словно её прижигали каленым железом. Впереди лежала вторая половина пути, сил на которую у волка уже не осталось. Ну, Лесана, спасибо тебе…

По счастью, кое — где уже полезла первая трава — робко, несмело, будто опасаясь внезапных заморозков, она проклевывалась из чёрной земли, тянулась вверх.

Выбравшись на берег, Лют припал носом к земле и отправился на поиски.

Нужное он нашел не сразу, но нашел! Перекинувшись человеком, осторожно срывал тоненькие, ещё не вошедшие в силу нежные былинки, жадно жевал, выплевывал на ладонь, а потом, извернувшись, закладывал в рану. Стало будто бы легче. Приглушенная боль сделалась терпимой. Он добрел до густого подлеска, забрался в ельник и уснул мертвецким сном.

Проснулся оттого, что проголодался. Потрогал рану. Болит. Но будто бы тише. Снова выкупался, на этот раз не волком, а человеком. Очистил воспаленную плоть, заложил свежепережёванной травяной кашицы. Напился. Хорошо…