Золотая голова - страница 124
Когда я покидала аббатство, вчерашний священнослужитель опять зачитывал новым паломникам — уже вконец простуженным голосом — весь список бессчетных проклятий, призываемых на нас с Тальви, препоручая нас Сатане и его черным ангелам. А паломники, бедные, дрогли на ветру, шмыгали носами и переминались с ноги на ногу.
Если так пойдет дальше, я докачусь до того, что начну жалеть Дагнальда. Сколько ему с нами хлопот, как будто у него других забот нету… Но чтобы я его пожалела, должно пройти очень много времени. А время мне потребно для другого. Потому что время для меня сейчас существует.
Отделаться от сопутствующих богомолок оказалось труднее, чем к ним примкнуть. Испросив покровительства у святого, бабы малость повеселели, начали болтать, пошли расспросы — кто, что, откуда, разговоры о мужьях (пьяницах и прохвостах — это если они живы, а ежели померли — ангелы во плоти), детях и родне. Врать с обычной легкостью я не могла — недостаточно знала Нантгалимский край, названия деревень и прочее, но все же как-то поддерживала беседу до ближайшего поворота дороги. А уж оттуда удалось убраться в лес. Давно перевалило за полдень, и нужно поспешить, если хочу найти Тальви до ночи. И так уже пришлось сделать крюк.
Сегодня, впервые за много дней, ярко светило солнце, холодное солнце осени. Желтая листва под ногами чем-то напоминала вчерашнюю золотистую мозаику, украшавшую пол. Да и весь лес, простором своим, яркостью в сочетании с полумраком и той особой торжественной гулкостью, что в ясные дни стоит под его сводами, имел много общего с храмом. Разве колонны с их затейливыми капителями — не сестры родные стройным деревьям с раскидистыми кронами? И световые столбы, падающие между стволами, сродни тем, что ложатся на мозаичный пол из высоких стрельчатых окон. Но я слишком долго и слишком часто бродила по лесам, чтобы обманываться всей этой красотой и тишиной. А ведь мой опыт относится еще к мирным и довольно сытым временам. Сейчас вероятность встретить в лесу лихого человека, а то и целую банду стала гораздо больше. … И накаркала. Кто-то ломился через самые заросли, с наглостью пропащего, которому наплевать на все и вся, на собственную шкуру в том числе. Но я не этот, с рыбьим именем, в пьесе несчастного Дайре, — не стану стрелять в каждый куст, за которым что-то трещит. Да и не из чего мне стрелять, ежели вспомнить. Лучше спрячусь-ка я, а там и удеру. Может, все и обойдется, как ночью, в переходе церкви…
Это был Тальви. Тальви, которому я твердо наказала ждать меня на условленном месте и никуда не уходить. Диво, что он всю братию лесную на ноги не поднял. Он упорно ковылял, опираясь на выломанную где-то дубину, глядя прямо перед собой, стиснув зубы и, похоже, ничего не замечая вокруг. Когда я выбралась из-под корней поваленной дряхлой сосны, где было залегла, меня он заметил, только когда я возникла прямо у него перед носом.
— Ты? — ошеломленно выдохнул он. Споткнулся, но удержался на ногах.
Я была в бешенстве. И готова была упереть руки в боки, распахнуть пасть и начать орать на него за то, что он меня не послушался и что смерти он будет искать только после того, как я сдохну, но не раньше…
Однако я справилась с собой. Это было бы уже чересчур. Лишь процедила:
— А ты как думал — я тебя брошу?
Именно так, конечно, он и думал. Хотя не сказал. А что он еще мог подумать? Внезапно мне стало стыдно. Я никогда не произносила вслух своего вечного припева:
«Если бы я была одна… «, но Тальви не мог не почувствовать моего настроя. Впору самой приниматься оправдываться, ей-богу.
Я ждала, что он скажет. Но Тальви молчал. Приоткрыть на мгновение, что он не столь бесчувствен, каким желает и старается быть, — это и так было для него слишком много. Он даже не спросил, удачна ли была моя вылазка.
— Ладно, — вздохнула я и привычно подставила ему плечо. — Ладно. Идем.
Примерно через месяц, Сегодня утром, высунувшись из землянки, я увидела, что лапник, прикрывающий ее крышу, поседел не только от ночной изморози, но и от снега. И сказала себе — все, дальше тянуть нельзя. Пусть к полудню снег растаял, завтра или послезавтра он ляжет прочно. Озеро уже затягивается льдом, а озеро — главное, что нас кормит. Мы забрались в такую глушь, что надежды на цивилизованные способы добычи провианта, вроде грабежа, нет никакой. Здесь нас вряд ли скоро найдут, но от голода бегство не спасает. Порох и патроны у нас кончились, никто из нас не в силах, к примеру, хаживать на кабана с одним кинжалом, и сейчас не то время года, чтобы охотиться с силками.
Поначалу нам как-то удавалось справиться со всем этим. Особенно когда набрели на озеро в предгорьях. Вырыли землянку, долбая землю исхищенным в обитаемых землях топором. Лопатой было бы сподручнее, но всего не предусмотришь. А совсем без укрытия выдержать было невозможно. Так у нас была хоть какая-то крыша над головой во время дождя. И очаг мы устроили. Темно, тесно, дым глаза ест, а все жилище. И птицы с озера на юг тогда еще не улетели. И рыбу можно было ловить.
Так уж получилось, что большая часть наших забот по обустройству и пропитанию, если не все они, пали на плечи Тальви. Плохая из меня спутница жизни. Никудышная. Целыми днями сижу и разбираю покраденную писанину. А Тальви занимается всем остальным. Рана у него зажила, и лихорадка больше не возвращалась. Но хромота осталась, и я не верю, что он поправился окончательно. Однако он все время занят. Землянку он копал — почти без моей помощи. И деревья рубил, из которых мы крышу выкладывали. Рыбу ловил. Пока боезапас был, охотился. И потом умудрялся уток бить, пока они на озере были, дубинкой и пращой, как деревенские браконьеры. И готовил их сам — запекал в глине. Бог ведает, в каких таких странствиях он этому научился, я такого способа никогда не видела. Ничего, есть можно. Хотя соли бы добавить не помешало, да где ее взять? Там же, где хлеб и все остальное. Там, куда нам путь заказан.
