Кровавый рассвет (-Ветер, несущий стрелы) - страница 182
Моррест глубоко вдохнул и опрокинул в горло зелье. Полыхнуло огнем: аж слезы выступили. А уж для печени - так и вовсе суровое испытание. Но ударило по мозгам исправно. Моррест как раз успел сделать и съесть бутерброд с черной икрой, добавил еще зелья. Он даже удивился, почему стало так тихо. Аплодисменты и приветственные крики пояснили: сейчас выйдет исполнять свадебный танец лучшая танцовщица Сколена. Ее имя было настолько известно, что его даже не называли. "Она сама", и "Та самая" - слова, говорившие за самих себя. Совсем молоденькая, каких-то двадцать два года, а выступать вообще начала меньше года назад, но талант, как известно, не пропьешь. Наскоро проглотив императорский самогон, Моррест поднял голову, пытаясь определить, откуда выйдет, и где будет танцевать местная прима.
Оказывается, пока он дегустировал иномировую самогонку, зал неузнаваемо изменился. Слуги растащили столы, освобождая "сцену", откуда ни возьмись, появились музыканты, они расположились в сделанной для них нише. Дождавшись, пока все стихнет, музыканты заиграли какой-то жизнеутверждающий мотивчик. Под него-то в вихре стремительных поворотов, неуловимо напоминающих танцы из индийских фильмов, и ворвалась в центр зала "та самая". Ты не угадал, дружище. Не через парадный ход она появилась, а из двери для слуг. Потому как и сама она никто иная, как...
Ирмина.
Прожив с девчонкой полгода под одной крышей, Моррест и подумать не мог, что кров, а порой и постель с ним делит такая талантливая артистка. А может, просто хорошо учили в "заведении", которое было для нее хуже каторги.
Закончив стремительную прелюдию, Ирмина уселась на мраморный пол. Теперь танцевали только руки - и, в особенности, каждая черточка лица. С ярко накрашенными глазами и блестящми от помады губами она была неотразима. Одновременно с первыми движениями танца по залу разнесся звонкий, сильный голос.
Взгляни в глаза надежде, невиданной прежде,
И в объятьях пламенных увидишь его.
Летят браслеты веером, теперь их дело сделано,
Не осталось, кроме страсти, ничего.
Открой свое сердце мне, и открою я свое,
Ты так прекрасен, сильный и молодой...
Песня была свадебная и, соответственно, с легким эротическим подтекстом, обильно пересыпанная тонкими намеками и двусмысленностями. Не откровенной похабщиной, какую, упившись, горланят в припортовых кабаках, нет. Но имеющие уши и способные читать между строк - слышали и читали.
Как и полагается, после первого куплета следовал припев:
Одна ночь осталась лишь до встречи с тобой,
Поселилась радость в доме, стала нам судьбой.
Посмотрю в глаза его, там увиду я мечту,
Мое сердце будет полно радости в ночь ту, -
Ночь, в которой будет в мою чашу течь нектар,
Где любовь подарит нам новой жизни дар.
Вспыхнет меж двоими ярким пламенем любовь...
"Ага, вспыхнет она, когда один - импотент, если только это не провокация Оле, а вторая контужена ненавистью к алкам!" - подумал Моррест. Боль утраты принялась грызть сердце с новой силой. Про чашу с нектаром - сильно сказано. Оле не стал бы разглашать такие подробности, если бы у Императора с этим самым все было чики-пуки. А Ирмина старалась, по рукам, глазам, губам все поняли бы, о чем речь, даже если б не знали языка. Наверное, из нее бы получилась бесподобная балерина - не сразу, конечно, после Гнесинки, но в конце концов...
На душе ненастье - расскажи. И я пойму тебя.
Из дороги дальней ты придешь - я приму тебя.
Если закрыты все перед тобой пути,
У меня найдешь, что нигде больше не найти.
О! Каждое движенье мне твое, как царский дар:
Этой ночью страсти нам нет даст уснуть пожар.
Слова песни были самые обыкновенные - наверное, такая подошла бы к любой свадьбе в любом из миров, где есть люди, а может, и орки с эльфами да гномами. Но в устах Ирмины слова были исполнены злободневного политического смысла: это была песня-пожелание, песня-наказ, песня-манифест. Появление наследников означало спасение Сколенской Империи. Их отсутствие - ее гибель в течение нескольких десятилетий. Мужская немощь Императора могла сделать победу и пролитую в боях кровь - напрасными.
Закончив танец, Ирмина в грациозной позе покинула зал. Но тотчас вернулась - чтобы встретить шквал аплодисментов. Сейчас она была не презренной рабыней, живой ирушкой принца-алкоголика, а предметом всеобщего обожания и выразительницей стремлений сколенцев. Стремлений, от которых Морресту хотелось напиться по-свински и отколоть что-нибудь дикое.
Позвякивая браслетами на загорелых руках, Ирмина проходила по залу. Где бы она ни появлялась, в нее дождем летело серебро и золото. Шедшие за спиной служанки из тех же, дворцовых, сноровисто собирали деньги. Большую часть они отдадут Ирмине (а она, соответственно - принцу Оле), но монетку-другую каждая припрячет до лучших времен.
Так Ирмина и оказалась рядом с Моррестом. Он бы кинул ей монеты щедро, щедрее прочих, но на свадебный пир ничего с собой не взял. Смущенный, Моррест протянул то единственное, что было - полную белесой самогонки серебряную чашу.
- Пьешь, Моррест? - безо надоевших "катэ" и "благородий", совсем как в лучшие времена, спросила Ирмина. - Плохо тебе, догадываюсь, как плохо. Только ничего уже не изменишь. А меня можешь поздравить - Оле надо мной больше не властен.
- Ты выкупилась на свободу? - удивился Моррест. И в имперские времена это было редкостью, почти небывальщиной, а уж сейчас, в совсем грубый и жестокий век...
