Кузница Тьмы (ЛП) - страница 238
- Кедорпул, - сказал Сильхас, - позаботишься об Орфантале?
- Историк избрал эту привилегию себе, милорд, и вскоре появится.
- Увы тебе, - улыбнулся Сильхас Орфанталю. - Ожидай обучения путаного, заложник, но я уверен: ты обретешь замечательную стойкость к вечному хаосу, терзающему Цитадель.
Орфанталь улыбнулся, не поняв смысл слов лорда, и побежал к сундуку изучать солдатиков.
Сильхас хмыкнул ему в спину. - Предвижу великие познания об исторических битвах.
- Отблеск славы посещает сны любого мальчишки, - отозвался Кедорпул. - Но я уверен, историк не замедлит поделиться и собственной мудростью в данных вопросах.
- Вот так мы и ступаем на проторенные тропы. Прощай же, Орфанталь.
- Прощайте, милорд.
Когда Сильхас ушел, Кедорпул кашлянул и сказал: - А теперь столовая. Я не настолько небрежен, чтобы позволить тебе голодать. К тому же предполагаю, раз уж прозвенел звон к обеду, что твоя будущая подруга- заложница Легил Бихаст уже терзает своими речами слуг.
Бросив тоскливый взгляд на сундук с солдатиками, Орфанталь встал и вслед за Кедорпулом вышел из комнаты. Пес бросился за ними, мотая хвостом и высунув язык.
Кедорпул глянул на него и недовольно фыркнул. - Глисты. Думаю, с этим надо что-то делать.
В отсутствие света пропали все краски. Напрягая воображение в отчаянных попытках создать какую-нибудь сцену, Кедаспела одиноко сидел в предоставленной комнате. Она была совсем невелика. Протягивая руки и шаркая ногами, он изучил ее границы и мысленно нарисовал оттенками серого и черного: вот скрипучая койка, на которой он ворочается целые ночи, продавливая и растягивая сетку матраца; шаткий столик для письма с углублениями для чернильницы и стило; водяной клозет с узкой ненадежной дверцей и дребезжащим засовом; длинный стол вдоль стены, полный кувшинов и медных кубков, язвящих язык хуже налитого в них вина; потертая дверца платяного шкафа. Они казались останками прежней жизни и художник счел комнату могилой, умело убранной, чтобы почтить жизнь, но окутанной вечным мраком. Сам воздух имеет привкус смерти.
У него осталось мало воспоминаний о пути в Харкенас. Отобрали нож и оставили здесь; после посещения целого полчища целителей, хватавших его руками и тяжко вздыхавших, его навещали только слуги со сменой еды и напитков. Чаще всего они уносили предыдущие порции едва тронутыми. Одна, молодая женщина, если судить по голосу, предложила ему ванну; он захохотал, слишком опустошенный, чтобы сожалеть о своей жестокости, и звук убегающих ног только вынудил его хохотать еще злее.
В лишенном слез мире художнику не осталось занятия, не осталось цели, за которую стоит держаться. Тоска была бы мучением достаточным, чтобы питать творческие импульсы - но он не ощущал тоски. Неведомые окружающим желания предложили бы палитру бесчисленных оттенков, но он не желал ничего. Ощущение чуда, от которого дрогнет кисть... Чудеса умерли в его душе. Его предали все таланты, вплетенные в жилы и втертые в кости, и ныне, отрезанный от нитей света, он разделил тьму с неживыми богами, и комната действительно стала могилой, как подобает такому обитателю.
Он сидел на койке и рисовал в воздухе пальцем, проводя линии черного, переплетенные с нитями серого, давая форму скрипящей снизу сетке. Но мало таланта нужно для точного отражения. Перенос банальной реальности на холст или доску делает горьким малейший проблеск мастерства; словно совершенные мазки и навязчивые детали могут вместить в себе что-то кроме технической ловкости, явить глубину... Он знал, что это не так, и негодование вздымалось мутными волнами на поверхность распадающейся души, вялое, однако напоминающее о жизни.
В оставшемся позади мире художник должен крепко связывать негодование и засовывать в прочный мешок, протирая ветошью места, в коих негодование просочилось наружу. Выпустить его - напасть на творца и запечатленную персону; у него не хватало воли и смелости, одна мысль вызывала упадок сил.
Он погрузился в безумие - там, в комнате, которую не решается навестить память. Впрочем, он не был уверен, что вообще ее покинул. Слепота сделала загадкой всё, чего не касаются руки. Он решил выжидать и рисовать звуки на единственном оставшемся холсте, на эфемерных стенах склепа: потрескивания и отдаленное эхо; приглушенные шаги проходящих мимо двери, столь торопливые и столь жалкие; унылые повторения вдохов, гневный стук сердца; вялые приливы и отливы крови в венах.
Все оттенки черного и серого на невещественных, но совершенно непреодолимых стенах слепоты.
Завершив идеальное отображение комнаты, он потянется к миру снаружи - бродить по коридорам, запечатлевая всё. "Приходит новая история, друзья. История, видимая слепцом. Я найду Райза Херата, подарившему нам чудную версию истории - рассказы молчуна. Найду Галлана, который поет неслышно и бродит, никем не замеченный. Вместе мы пойдем на поиски подходящей нам аудитории: равнодушных. Так мы приведем мир к совершенству и воздвигнем для потомства великий монумент глупости.
Вижу башни и шпили. Вижу дерзкие мосты и дворцы привилегированных. Вижу леса, в которых знать охотится и вешает за шеи браконьеров. Вижу драгоценные камни и монеты, груды в охраняемых крепостях; на стенах встали рьяные ораторы, выкрикивающие вниз лозунги о суете сует. Вижу, как ложь возвращается к ним пламенными языками мщения. Вижу грядущее, оно полно пепла, пруды покрыты сажей, виселицы трещат от перегруза. Всё, что вижу - нарисую.
Историкам нечего сказать, так что пусть молчат.
И рыдающий поэт пусть уйдет прочь, скрывая отсутствие слез.
