Бестиарий спального района - страница 34
Ну да делать нечего. Умылась из болотца, ажно помолодела. Засмеялась с привзвизгом — только шарахнулась в чащобе мелочь какая-то неважная, да в болотце отозвалось, гукнуло, — отворотное заклятье вокруг повесила и в землянку полезла. С корзиной и вязанкой, а как же.
В углу землянки — очаг, из замшелых камушков сложенный. Над очагом котел позеленевший на дрыне висит, а дрын на двух рогульках лежит. Рядышком пень разлапистый, во пне дупло, воском залепленное и заклятием запечатанное. В дупле кресало, кремень — старинные, прапрапрадедом у кого-то добытые, — да коробочка берестяная с сухим мохом, да ложка деревянная, от времени почерневшая. У стены ведро, хоть и мятое, но не худое, лопата ржавая. У другой стены охапка соломы.
Старуха сбросила хворост в очаг — веревку-то перед тем припрятала, нечего добро зазря жечь, — выбралась с ведром наверх, набрала из болотца водицы, спустилась, вылила в котел. Распечатала дупло, вытащила огниво, достала мох, высекла искру, подула, словцо нужное шепнула, швырнула мох в очаг, еще словечко добавила — разгорелся хворост, загудело пламя.
Снова с ведром наверх — вниз, наверх — вниз, наверх — вниз. Ровно молодка, право слово.
Наполнила котел, травок, что в лесу набрала, покидала, и снова наверх. Еще травок надобно, болотных.
Ну вот и славно. В котле булькает, травки заветные покиданы, грибки засыпаны, слова заветные сказаны. Можно и передохнуть. Аль искупаться?
Старуха в очередной раз вылезла наружу. Скинула опорки, за ними кофту с юбкой, платок. Ступила в болотце, забрела по колено, села, потом легла. Долго лежала. Хорошо: тишь да гладь, да тиной пахнет, прелостью тянет. Благодать…
Вылезла — зелье-то перекипячивать не след. Начала одеваться, а тут из-за спины:
— Кхм!
Аж чуть не напужалась:
— Уй, мамочки! Хто тута?
Обернулась — так и есть, свои. Кто ж еще через отворот-то проберется? Старичок-боровичок, маленький, толстенький, в шляпке остроконечной. За грибами в лесу смотритель.
— Я это… Здравствуй, Лишенька, здравствуй, бабушка!
— Ишшо один, бабушку нашел? — рассердилась Лиха. — Пошто явилси, Колька, говори, недосуг мне!
Боровичок Колька втянул носом воздух, подумал, покивал:
— Сорный гриб, ага. Это хорошо. Молодцом, тетушка, — подмигнул лукаво. — Я ж так только, по службе… А то мне лешаки молодые: Яга, мол, идет, ну как белых наберет. А сами ржут… — Он погрустнел. — А откуда ж тут белые-то? Сыроежки одни…
— Сам ты сорный, — пренебрежительно ответила Лиха, натягивая юбку. — Нужон мне больно твой белый с сыроежкой… А про молокососов этих я тебе, Колька, вот чего скажу. Ой, — заголосила она вдруг надтреснутым голосом, подняв голову к небу, — да горюшко горькое лесочку нашему родименькому! Ой же ж, хто ж его да обиходит? Ой, што ж енто будет с лесочком нашим да с лешими такими окаянными! Ой, да сгубють его ироды! — И добавила обычным голосом: — Яга… И куды только Викентий смотрит… Яга тьфу передо мной! Мы, Лихи, от самого Полихвема род-то ведем!
— Полихвем? — лукаво подначил боровичок. — Циклоп, что ль?
— Я те покажу циклопа! — разъярилась старуха. — Лихи мы, говорю ж тебе! А хто вреть, што ён циклоп, хлоп да хлоп, да прям в лоб! Мы, Лихи, ежели доберемси до кого, так уж добра не жди! Хошь — в овчину завертывайся, хошь — под барана залазь, хошь как, а добра не жди, нет! — Она прищурила зрячий глаз. — Да ты, Колька, аль шуткуешь? Все б тебе, дурню, ваньку валять. А лесу-то погибель с этакими лешими…
Колька невесело усмехнулся:
— Твоя правда, тетушка. Да и не только в леших дело. Вон, трясинка-то твоя — вишь, обмелела как?
— И не говори, — вздохнула Лиха, застегивая кофту.
— Так еще хуже будет, — сообщил боровичок. — В Колпакове этом канавы копают, страсть какие глыбкие, так Ржавку, ну, ручеек-то, пережали совсем! Смекаешь?
— Да ты што? — ахнула Лиха. — Вот бяда-то, ах бяда… Вконец пересохнет теперя… Знать, перебираться надоть… Землянку новую рыть, имушшество перетаскивать… Ай, бяда… Как же ж мне, старухе-то? Я ж ни в жисть сама-то не управлюсь! Коленька, сладенькой, спомог бы бабушке, ась? А уж я тебе, касатик, што хошь. Вот хошь, я тебе тово… Ой, не пожалеешь! Да скидавай портки-то, верно говорю, не пожалеешь! И не сумлевайси!
Старуха подмигнула боровичку обоими глазами и причмокнула.
Должон был клюнуть. Ён, Колька-то, даром што за грибами смотритель, а знаменит-то не ентим. Тем ён знаменит, што до женского полу охотник — хуже нетути. Слышишь, бывало, верешшат в лесу — енто, стало быть, боровичок за навами голыми гоняется. Кикимор тож всех перешшупал, перешшекотал — ну, тем того и надоть. Тьфу. Русалками и то не брезгал. Спросишь яво: ты, Колька, как же с ими? У их же хвост, куды ж ты их? А он подмигнёть и шепотком этак: я их, тетушка, енто… тово… орально… тоись, они меня…
Верно говорят: маленькие — они затрахучие. Должон клюнуть.
Да не тут-то было. Ай постарел?
— Э нет, — с достоинством ответил Колька. — Я и сам уж не вьюнош, копать да таскать. Ты лучше добра молодца какого зацапай, он тебе и за так все сделает. А поворожишь, так и это… тово… сама юбку задерешь, ну и он, стало быть, тебе… — Боровичок вдруг заторопился. — Дела у меня, дела. Ты смотри, бабушка, как бы варево твое не выкипело.
Шырк — и словно не было его.
Лиха даже подлое «бабушка» мимо ушей пропустила — в землянку кинулась. Фух! Ничего не выкипело, только вот пену снять, да и готово зелье пряное, вку-у-усное!
Накушалась всласть. Отдуваясь, отрыгиваясь, облизала ложку, сунула в дупло. Полкотла еще осталось — это на вечер. Эхма, мясца бы, да молоденького! Поглядела на руки свои — вроде как налилась кожа, порозовела. Поднялась с пня, в котел дунула, шепнула — сделалось варево точно зеркало. Посмотрелася — дык хошь куды ишшо.
