Бестиарий спального района - страница 45
Наутро отправились по воду — как-никак, а жить-то нужно… Вышли со двора, глянь-поглянь — ворота-то в дегте. А на улице — парни молодые, Акульку с дочкой увидали — засвистели, заулюлюкали. И девки тут же — хохочут, пальцами показывают, слова срамные выкрикивают.
Фроська плохо запомнила, как прошли они с ведрами и коромыслом через этот строй, как воротились. И что дальше было — тоже словно в тумане. Мамка больше не плакала, это точно. Все сидела на лавке, руки на коленях сложив. Неподвижная, как покойница.
Потом стемнело, Фроська заснула, а проснулась, еще до света, — нету мамки, а печь остыла, холодно в доме…
Девочка помолилась на образок, что в углу, укуталась потеплее, запалила лучину, выбежала из дома, а затем и со двора. На улице было пусто и темно, лучина не больно-то помогала. Фроська заплакала, и тут из-за облаков выглянула полная луна, ярко осветив дорожку следов на свежем снегу.
Идти по следам оказалось недалеко — через маленькую рощу к речке. А там, по толстому льду, — до проруби, только-только затянувшейся. Рядом с прорубью валялся знакомый колун с почерневшим топорищем.
Девочка отшвырнула ненужную лучину — та зашипела и погасла, — схватила колун, принялась вскрывать прорубь. Три с половиной столетия спустя, став Ангелиной Яковлевной, она оценивала свои тогдашние действия современными словами: действовала автоматически, все чувства притупились. И притом — какое-то новое знание капля за каплей наполняло ее. Это еще предстояло переварить, осознать, осмыслить. Ну, время было…
Фроська едва не упустила топор под воду, чуть не упала в прорубь сама, но в конце концов полынья расчистилась, и из непроглядной глубины всплыла маменька.
Ее лицо быстро покрывалось коркой льда. По-прежнему не отдавая себе отчета в том, что делает, девочка пыталась вытащить мать на лед. Мешали рукавицы, Фроська сбросила их. Руки сразу же заледенели, а своего лица она не чувствовала уже давно.
Звонко упала новая капля непонятного пока знания. И еще одна, и еще. Фроське показалось: захоти она чего-нибудь сильно-сильно — оно сбудется. И захотела: вытащить мать. Волоча ее по льду и по снегу, добраться до дому, хоть ползком. Растопить печь. Отогреть маменьку, оживить.
И чтобы воротился тятенька или хотя бы веселый, добрый Карла. И чтобы никто не смел мазать их ворота дегтем, свистеть, кричать: «Блядь с выблядушкой!»
Она вытянула маменьку из полыньи, задыхаясь, упала рядом, и враз сделалось черным-черно и безмолвно.
5
Очнулась от того, что кто-то тихонько рассмеялся прямо у нее над ухом и произнес:
— Красавица-то какая!
— Ты про которую? — лукаво спросил другой голос, потоньше.
— А обе хороши, — ответил первый.
Опять смех, теперь на два голоса. И, почувствовала Фроська, веет холодом, но не мертвым, какой сковал маменьку, а… не передать… живым, свежим.
Второй голос сказал:
— Старшей-то уже не поможешь. А младшую давай-ка домой снесем, вон следы. По следам и снесем.
— У-у! — притворно сердито отозвался первый. — Я было подумал, ты ее к нам домой снести хочешь!
Послышался легкий шлепок, за ним опять смех.
Фроська попыталась открыть глаза — не вышло, ресницы смерзлись. Хотела спросить — кто, мол, вы такие, люди добрые? — и тоже не смогла.
— Да зюзи мы, девочка! — сказал первый голос, будто услышал Фроськины мысли. — Обыкновенные зюзи! Хочешь к нам?
— Что ты пристал? — теперь невсамделишно осерчал второй голос. — Бери старшую да неси, а я младшую возьму.
— У-у, тяжелая… Да пошто ее брать, ей уже без надобности…
Второй голос рассердился не на шутку:
— А волки объедят? А во́роны исклюют? Ты что?
— Ох, да шуткую я… Ну, подмогу надо, вдвоем не снесем. Или… девочка, а девочка, ты хоть знак подай: хочешь к нам? У нас хорошо, весело, холодно!
Фроська наконец умудрилась издать стон.
— Видишь, не хочет! — озабоченно произнес второй голос. — А супротив воли нельзя!
— Да-а… — протянул первый. — Супротив воли это никак… За подмогой-то бечь — путь не ближний, как бы совсем не замерзла. Ох, ну взяли…
Сильные руки подняли девочку, перехватили поудобнее. Заскрипел снег. Фроську быстро укачало-убаюкало, и она задремала.
Сквозь дрему доносились голоса. Первый жаловался — тяжело, мол, второй утешал — дескать, уже вот они, ворота, за воротами свою ношу и положишь, а малую в дом надо, отогревать.
И верно, знакомо скрипнуло раз, вскоре другой, потом Фроська ощутила, что лежит на лавке. Голоса опять о чем-то переговаривались, но девочка уже не воспринимала смысла. Только почувствовала через некоторое время — делается теплее. Вот тогда сумела понять, что слышит потрескивание дров в печи и голос — тот, что потолще:
— Уф! Побежали, худо мне в такой жаре!
— Побежали! — откликнулся голос потоньше. — Там-то вон как хорошо! Слышишь, деревья трещат? А ты молодец у меня!
Раздался звук поцелуя, стукнула дверь, и все стихло. Только гудела печь.
Фроська проверила глаза — открываются! — и снова закрыла их.
Спать.
Очнувшись, девочка увидела: подле ее лавки стоит старый сундук, а на сундуке сидит деревенская повитуха.
— И-и, болезная! — тоненько пропела бабка. — На-ка, испей! — Она поднесла к губам Фроськи жбан и прикрикнула: — Пей, пей!
Отвар показался отвратительным, но повитуха не отставала, пришлось давиться, но пить. И Фроська почувствовала: с каждым глотком мерзкого пойла ее силы прибывают.
Она села на лавке и хрипловато спросила:
