Бестиарий спального района - страница 77
Он легко выскользнул из-под одеяла, тихо-тихо оделся, поглядывая на Милену при свете луны, заглядывающей в окно. Открыл задвинутый в дальний угол сундук, извлек широкий пояс потертой кожи, туго затянул его на талии, вложил кинжал в ножны и вышел из жилища.
Хорошо, что на ногах кроссовки, это удобная обувь, и она позволяет ходить бесшумно. Даже хромому.
Радомир уже подходил к Двери, когда раздалось отчаянное:
— Подожди!
Он обернулся. Да, конечно. Милена. Как бы он ни старался не разбудить ее — услышала. Она же своя. Она такая же, как он.
В одной рубашке, босая, тяжело дышит, но — бежит. Бедная… Ей ведь не меньше досталось накануне…
— Ты бросил меня! — гневно выкрикнула Милена в лицо Радомиру. — Ушел тайком!
Он всмотрелся. Слез нет, есть боль.
— Прости, солнце мое, — мягко сказал он. — Я должен. Это совсем не то, что вчера… И я никогда тебя не брошу, но… Сейчас — вернись. И жди меня. Я должен.
— Ты бросил меня! — повторила Милена. — Говоришь, что должен, — верю. Почему один? Почему не взял меня с собой?
Радомир задумался. Рассказать, объяснить? Так ведь и рассказывать нечего, кроме ощущений. А как их передашь? Он ведь не поэт, он просто воин.
— Послушай, — проговорил он. — Я нужен там, в Городе. Я это знаю, но передать… ну, не умею. Прошу тебя. Приказываю тебе! Будь здесь до заката. Спросят обо мне — скажешь: решил рубежи обойти, в последний раз. После заката… любовь моя, ты почувствуешь, где меня найти, если мне понадобится помощь. Этого не объяснить, это как в бою. Понимаешь?
Милена опустила глаза, и Радомир залюбовался ею.
— Ты пройдешь? — еле слышно спросила она. — И вернешься?
Воин легонько коснулся губами чистого лба женщины, прошептал:
— Луна пошла на убыль… Даже к лучшему, Дверь уже не охраняют. Я пройду. И ты пройдешь, а вернемся вместе. Обещаю.
Милена строптиво дернула подбородком, потом коротко сжала руку Радомира, отстранилась и быстро пошла обратно.
Воин прошептал нужные слова, миновал Дверь и оказался на той стороне, на окраине кладбища, среди свежих могил; не теряя времени, двинулся по аллеям, забирая все левее. Что-то подсказывало ему, какое направление держать.
До восхода солнца оставалось около часа.
3
Дорога к Божьему озеру недлинна. Более того, эта дорога удобна и приятна, особливо по предутреннему холодку.
Но то — для взрослого, здорового человека. Андрейка же человеком не был, а был Андрейка маленьким жировичком-харчевником. Не первой молодости к тому же, хорохорься не хорохорься. Да еще тяготы прошедшего вечера, да ночная бесшабашная гулянка, да волнения с Кирушкой… приятные, радостные, но ведь все равно волнения! А уж неожиданное осознание — должен, должен! — такое кого угодно добьет. С ног свалит.
Эх, кого угодно — но не его, не Андрейку. Он брел по пустой — ни людей, ни машин — дороге, спотыкался, в поясницу тут же стреляло, и жировичок непроизвольно ойкал, а порой и слезу пускал. Но брел.
Еще болела коленка. И на полпути стало тянуть в паху — не то чтобы неприятно, но идти мешало. «Это все Кирушка, — подумал Андрейка, — это я ее, лапушку мою, вспоминаю».
Он всхлипнул: «Ну ведь надо же такое, разнесчастный я из разнесчастных. Только-только житье-бытье свое наладил, счастье отыскал, ребеночка зачал — даже двух, Кирюху-наследника и Ондреянку-сестрицу, — и вот тебе: иди куда глаза глядят, ищи незнамо что».
Эх, подпрыгнуть бы на месте, грянуть шапку оземь, повернуть — да к кикиморушке родненькой под крылышко. Сытно там, тепло, ласково…
Шапки нет, признался себе жировичок, а коли шапкой не грянуть, так и коленкор не тот. И вообще, не в шапке дело. Страшно, вот что. Мочи нет, до чего страшно. И идти туда, к озеру, страшно, а ослушаться еще страшнее.
Андрейка понимал: это Высшие его послали. Никогда ни с кем такого не случалось — ни с родителем покойным, память ему вечная, ни с другими домовиками, ни с какой нечистью знакомой. Никогда никого Высшие никуда не посылали. До нас ли им?
А вот до нас, оказывается. Вот его, бедного Андрейку, и послали. Почему они? Ну а кто ж еще, когда ноги словно сами идут? Почему его выбрали? Да вот спроси их…
Правая нога попала в ямку, поясницу пронзило болью. Несильно, если уж честно говорить, но измученный жировичок заплакал. Однако не остановился. Даже хода не замедлил. Отметил про себя, что нет худа без добра, в паху тянуть перестало. И — чап-чап-чап меленько да неуклонно.
Слева все тянулись поля, справа — домишки кончились, показались освещенные луной подступы к озеру: трава мягонькая, дальше осока-осот, а там и камыши пойдут.
Вот и тропка приметная. На нее-то Андрейка и свернул. С тяжелым сердцем свернул. «Ох, — поежился он, — это ж ведь нырять придется, не иначе, а вода-то — она поверху еще ничего, а в глубине небось ледяная… Да и плавать не умею, — вспомнил жировичок, — хоть и зовет меня кое-кто, — он горько улыбнулся, — пузырем. На кой нам, домовикам, плавать, у нас завсегда банька под рукой была, ну а в нонешние времена — душ, ванна, а ежели при трактире, так котлы имеются, чаны просторные. Или, при палатке какой если, так тоже… под шланг всегда залезть можно, еще куда… Разврат один — плавать, разврат, и ничего больше… А придется…»
Блеснула водная гладь, и два ужаса переполнили Андрейкино сердечко. Первый — перед тем неведомым, что предстоит; второй — перед тем, что будет, коли назад повернуть.
Божье озеро — вот оно. Все берега в камышах и осоте, густо-прегусто, и только узенький подход имеется. Сперва посуху, дальше по воде. Людям — по колено, жировичку — по грудь, а где и по шейку. Это-то не страшно, страшно после, когда до настоящей воды дойдешь, там обрыв, и глубину никто не мерил. Хочется сказать — «и не измерит», — да вот ему, бедному, сейчас как раз ее мерить.
