Sindroma unicuma. Finalizi (СИ) - страница 203
И созваниваться. Нет уж.
- Эва, здесь приличная здравница. Нас не поймут, - уговаривал он, вытирая мои слезы. - Это сложно. Пожалуйста, не плачь.
В конце концов, Мэл сдался.
- Но только на одну ночь. Рано утром уйду к себе.
Он задержался в "Апельсинной" на все время, что мы прожили в Моццо. Ведь когда женщина чего-то хочет, она добивается этого любыми способами.
И мы стали жить во грехе.
Об этом знал персонал лечебницы, и наверняка знали Мелёшин-старший и мой отец, читавшие рапорты и отчеты. Не сомневаюсь, что о возмутительных отношениях судачили высокопоставленные курортники, но никто не тыкал ими в лицо ни Мэлу, ни мне.
Мэл поступил как мужчина. По факту. Ни разу не сказал: "Может, передумаешь?" и не разубеждал в неприличности совместного проживания.
А я... Разве можно считать грехом счастье, переполнявшее меня?
И все же счастье имело привкус вины. Рассказ Царицы, всплывавший в памяти с завидной регулярностью, возвел Мэла на пьедестал героя, не опустившего руки в отчаянной ситуации, когда всем прочим думалось, что выхода нет. Недостатки Егора казались мелочью и меркли перед Поступком, совершенным ради меня.
Я разгадала намек проректрисы, воззвавшей к пониманию. Мэл рискнул вызволить мое сознание из небытия не ради долга, денег или известности. Он не требовал заверений в вечной признательности и слюнявых благодарностей. Он не потерпел бы заискивающего преклонения и угождения его капризам. Мэл ни разу не обмолвился об ашшаваре* и в разговорах обходил стороной дни, проведенные в стационаре и в госпитале. Определенно, его тяготил нимб, и меньше всего Мэл хотел, чтобы я полировала символ святости, начищая до блеска.
Если бы не характер Мэла, действовавший на меня отрезвляюще, я ослепла бы от света его неординарной личности и скатилась в рабское почитание без собственного мнения. Ибо характер Мэла изменился, но незначительно.
Мэл оказался не таким уж чистюлей и аккуратистом. Он забывал открытым тюбик с зубной пастой или бросал мокрое полотенце в кресло. Или разбрасывал одежду по комнате. Или после душа оставлял коврик в ванной плавающим в луже воды.
Он не любил пенку на молоке, пил кофе строго со сливками и тремя кусочками сахара, ненавидел каши и слушал тяжелый рок. Он оказался "совой" на пару со мной.
И я любила его таким, какой он есть.
Перед тем, как вернуться в столицу, Эр отчитала меня по полной программе за разгильдяйство и равнодушие к людям, оберегавшим мое здоровье и безопасность. Я, конечно же, горячо повинилась, раскаиваясь, и умоляла простить.
- Ну, вот, слезки собираются. Не плачь, - утешила женщина. - Вижу, что искренне переживаешь. Хотя утром я перетрусила. Захожу, чтобы потрогать лоб, а тебя ни в ванной, ни в туалете нет. Меня сердечными каплями отпаивали. Мальчишки сообщили, куда следует, а потом узнали, что ты в город укатила. Сбежала.
- Прости, - обняла я Эр, представив испуг женщины, обнаружившей на кровати чучело вместо спящего человека. - Больше не сбегу.
- Не сомневаюсь. За своим сокровищем ездила? Не прячь глазоньки. Горят ярче, чем у мартовской кошки. Не пойму, вроде бы тот же парнишка, что в стационаре жил, и вроде бы не тот, - задумалась медсестра. - Правда, недолго ночевал возле тебя. Эм дежурила, когда его в больницу увезли.
- Это он, - кивнула я. - Перенес тяжелую операцию.
- Бедняжка. Надеюсь, будет строжиться над тобой и отучит быть дитём.
Согласна. Пусть воспитывает денно и нощно.
Распрощавшись, Эр уехала, передав меня в руки персонала лечебницы.
Чем занимались я и Мэл? Учились быть вместе, узнавали друг друга, проходили реабилитацию. Я - с утра и после обеда, а Мэл - трижды в день.
Помимо лечебных процедур, начатых в стационаре, добавились занятия, развивающие моторику рук. Меня заставляли работать с мелкими деталями: бисером, бусами, элементами конструктора, мозаикой. Я создавала аппликации, лепила из пластилина, пыталась вышивать, плела макраме, собирала разрезанные на кусочки картинки, рисовала карандашами, красками и даже углем.
Меня учили играть на пианино. Сперва предложили выбрать любой из инструментов, и я, поколебавшись, остановила выбор на классике жанра.
Мою память, как и ум, тренировали домашними заданиями: заучиванием наизусть стихотворений и отрывков из текстов, решением математических и логических задач.
Я вырабатывала твердость руки при письме, тренируя каллиграфический почерк. Отдельно ходила на занятия по расширению речевого запаса и оперированию словами, где подбирала рифмы, подыскивала синонимы и антонимы, разгадывала кроссворды и ребусы.
Мне завязывали глаза, давали какой-нибудь предмет и предлагали описать его на ощупь и угадать. Или заставляли ходить босыми ногами по ножным ваннам, наполненным разными средами: теплой и холодной водой, песком, галькой, щебнем. В вынужденном отсутствии зрения обострялись прочие органы чувств.
Куратор, следивший за реабилитацией, пояснил, что мелкая моторика тесно связана со зрением, памятью, речью, восприятием и вниманием. Чем лучше она развита, тем эффективнее работает нервная система. А еще от развития мелкой моторики зависит скорость реакции на внешние раздражители. Стимулирование же тактильных ощущений способствует быстрой ориентации, помогает абстрактному мышлению, развивает интуицию и чувствительность.
