Гарпия. Одержимая местью (СИ) - страница 22

— Коньяк? — встрепенулась я. — Я тоже отпила несколько глотков, но не чистого коньяка, а только кофе с коньяком, и со мной всё в полном порядке. Слава Богу! — я сплюнула через плечо три раза.

— Лилия пила и чистый коньяк, и кофе с коньяком? Возможно, дело в дозе, а возможно, и в особенностях организма.

Надо ли описывать, что творилось со мной — возможно, меня пытались убить. Мне предназначалась эта бутылка коньяка, а пострадала и без того несчастная поэтесса. Я в двух словах рассказала о пакете с сердечками, записке и коньяке с конфетами. Хосе Игнасио предположил, что Семён так решил наказать меня за отказ, но я отказывалась в это верить.

— Сильное токсическое отравление, — сказал Хосе Игнасио, как только увидел отекшие губы Лилии. — Сомнений нет, в бутылке яд.

— Это не грибы? — спросила я с надеждой на случайное стечение обстоятельств.

— Нет, это не грибы, и я тут, похоже, бессилен.

Хосе Игнасио попросил воспользоваться моим телефоном. Он вызвал скорую помощь, а до приезда городских мы перенесли Лилию в ванную комнату и пытались привести её в чувства — она, не открывая глаз, послушно пила воду и сплевывала редкую пенную слизь. Рвотный рефлекс срабатывал; она кашляла и плевалась; как мне хотелось тогда вывернуть её желудок наизнанку, чтобы она не мучилась, чтобы в желудке не осталось ничего, что вызвало такую реакцию.

— Это сильнейший яд, — всё удивлялся Хосе Игнасио, глядя то на меня, то на муки Лилии. — Понятия не имею, что именно, но если в малом количестве, он вызывает отек тканей и жар, то не представляю, что бы было, если бы вы выпили по бокалу этой ужасной гадости из красивой бутылки.

— Это подсудное дело, — закричала я. — У меня есть записка Семёна, откупоренная бутылка… Мы проведем экспертизу. Надо и конфеты отдать на анализ! Слава Богу, мы так и не открыли коробку. Если это Семён, я всё сделаю, чтобы он получил по заслугам.

Бедняжка Лилия содрогалась, склоняясь над ванной. Мы вдвоём удерживали её легкое тело, стараясь облегчить болезненные мучения. Наконец её вырвало темной мутной массой, и она обессиленная сползла вниз. Хосе Игнасио заставил её выпить еще чашку воды, и на обескровленной белой коже появился слабый румянец. Я обняла Лилию, словно согревая от холода. Она всё еще была горячей, но дрожала как мокрый котенок на ветру. Прическа распалась, и я гладила её длинные красивые волосы, разбросанные по спине.

— Она поправится, верно? — спросила я.

— Думаю, да, но придется очистить кровь от вредных токсинов. Ей повезло, что она не пьет коньяк бокалами, как Вероника, к примеру, иначе мы бы её не спасли, а городские доктора, ты видишь, не спешат на вызов.

— То есть, если бы эта бутылка предназначалась, скажем, для праздничного застолья, то все, кто выпил бы по бокалу, умерли бы? — я вдруг подумала, что Семён не собирался меня травить: я же коньяк пью только с кофе, да и то не увлекаюсь. — Что если этой бутылкой хотели отравить Намистиных? У них сегодня гости — уверена, они запаслись коньяком… Что если…

— Пусть Семён и потрудится ответить нам, откуда у него эта бутылка коньяка. Ты и Лилия должны написать заявления в полицию. Отравление — это не шуточное дело. Пусть выясняют, какое отношение к яду в бутылке имеет Семён.

Мы услышали, как за двором остановилась машина. Приехала «скорая». Хосе Игнасио высказал доктору свои предположения об отравленном коньяке и конфетах, и мой злополучный подарок отправился вместе с Лилией в городскую больницу. Мне ехать не потребовалось, а результаты анализов я узнала на следующее утро — в коньяке действительно был смертельный яд.

La nuit porte conseil

Утро вечера мудренее.

Не знаю, в котором часу я уснула, но мои мысли словно шли по кругу: то перед глазами возникала сцена как кто-то в черных перчатках душит Каллисту Зиновьевну толстой веревкой, потом срывает с неё крест и зажимает в её ладони шахматного коня; то сцена, как Семён переходит дорогу, входит во двор и оставляет на пороге пакет с презентом. Также мой ум рисовал и другие смутные картины: например, как те же руки в черных перчатках протыкают коньячную пробку медицинской иглой и с помощью шприца вводят яд в бутылку. Меня мучил этот вопрос не меньше, чем другие странные обстоятельства. Как же иначе, если с убитой я жила под одной крышей, и бутылка с ядом оказалась подарком для меня? Одно воспоминание об этой ночи и теперь заставляет моё сердце пульсировать в ускоренном ритме. Каллиста Зиновьевна, Лилия, Семён, Вероника, Фаина, Хосе Игнасио, Миа и даже Ян Вислюков, которого тогда я могла себе лишь представить жалким пьяницей с обожженными руками в белых повязках, словно в рукавичках, — все эти лица мелькали перед моими зажмуренными глазами и не хотели уходить, как я ни пыталась их прогнать. В сознании всё перемешалось как две колоды разных карт. Голос несчастной поэтессы, излагающей мысли образами и метафорами, твердил мне: «Из мести оставляют знаки и тешат свое „я“ возмездием над злом»; голос Каллисты Зиновьевны повторял дюжину раз: «Смерть стоит у порога, и я впущу ее, а не доктора». От их голосов я не могла заставить свой мозг отключиться. Глаза начинали слипаться, а каждая извилина мозга, будто пружина, готова была разжаться и острым краем вонзиться в череп, чтобы он разбился как глиняный горшок. Без двух таблеток от головной боли я не смогла обойтись и, запив их из чашки, где еще недавно был отравленный коньяк, я все-таки в скором времени уснула.

Не знаю, кого вы сейчас подозреваете в убийстве Каллисты Зиновьевны, как не знаю и того, кто, по-вашему, затеял историю с отравлением, но я утром подумала вот что: без шприца дело не обошлось, а кто имеет прямое отношение к шприцам, и где собственно произошло убийство? Волнение подкосило мне ноги, как только я встала с постели и подумала о Хосе Игнасио. Я вспомнила, как называлась книга, которую он читал, когда я привела Каллисту Зиновьевну на прием, — «Энциклопедия болезней желудочно-кишечного тракта». Что если это Хосе Игнасио ввёл яд в заранее подготовленную бутылку коньяка? Кому он мог бы пожелать зла? Семёну? Веронике? Им обоим? Что если Хосе Игнасио покидал рабочее место и таким же способом, как Семён, презентовал отравленный коньяк Веронике? — подумала я. Таким образом, я мысленно опять сняла обвинения с Семёна в попытке отравить меня — не знаю, почему, но мне хотелось верить, что Семён хоть и омерзителен внешне, но не полное аморальное чудовище внутри. Он мог взять первую попавшуюся бутылку коньяка из домашнего мини-бара, и именно она могла оказаться той бутылкой, которая точно могла бы убить и Семёна, и Веронику, и всех их гостей. Неужели Хосе Игнасио мог пойти на такой бессердечный поступок и оставить двоих мальчишек сиротами? Я пожалела, что мне в голову пришла мысль обвинять Хосе Игнасио, но я решила, что проведу личное расследование и первым делом поговорю с Софией — она ведь должна знать, кто покупал у нее «любимый коньяк Намистиных».