Емельян Пугачев. Книга 1 - страница 234
Пугачев замигал, отвернулся, вытер халатом набежавшую слезу, с горечью в голосе сказал:
— Разрывается, разрывается отцовское-то сердце мое… Ох, и жаль мне Павла Петровича, нарожонное детище мое, шибко жаль… Спортят там его, сердешного…
Казаки притихли, с умилением и любопытством взирали на своего царя, изливавшего родительские чувства. Горячий, неуравновешенный Зарубин-Чика глядел на Пугачева во все глаза, шептал как во сне:
— Господи помилуй… Да ведь он — царь, да вот ей-богу же он всамделишный царь Петр Третий…
2
Спустя два дня в Яицком городке решались вопросы первостатейной важности. Шигаев, Зарубин-Чика, Мясников, Караваев, еще илецкий казак Максим Горшков темным вечером сидели без огня в бане. Они прослышали, что до коменданта Симонова дошли кой-какие вести о таинственных событиях.
— Ну, братцы, таперя уши-то пошире надо держать, а рот-то поуже, — вполголоса сказал Чика.
Эта пятерка в последний раз совещалась пред началом дела, признать ли Пугачева за царя.
— Раз такой слух в народе издавна утвердился, что Петр Третий жив, — заговорил, покашливая, длинный Шигаев, — значит, казаков надо к тому склонять, что есть он истинный царь. А обличьем, сказывают, смахивает на покойного императора, и человек, кажись, расторопный.
— Проворства в нем хоть отбавляй, казак смышленный, — заметил Чика. — И сильный, черт… Под ним малодушная лошаденка на четыре колена раскорячится…
— Я полагаю, братцы, признать его, — сказал Тимоха Мясников. — А ты как, Денис Иваныч?
— Я в полном согласье, — ответил Караваев.
— А ты, Горшков?
— Да чего про меня толковать, я не спячусь. А спячусь — убейте, — басистым голосом проговорил безбородый, как скопец, Максим Горшков.
В тесной бане каганец погашен, лишь в каменке раскаленные угли золотились, красноватые отблески мягко ошаривали напряженные лица казаков.
Умный Шигаев, мазнув пальцами по надвое расчесанной бороде и покашляв, неторопливую, дельную речь повел:
— Ну, други, не единожды советования промежду нас были, и, видать по всему, домыслили мы принять на себя почин к объявлению войску Яицкому, что рекомый Пугачев есть истинный и природный царь Петр Федорыч. Стало, отныне мы берем объявившегося государя под свое защищение и ставим над собою властелином.
Все притихли, едва переводили дыхание. Складные, значительные слова товарища глубоко западали в душу, пьянили кровь.
— А кто из нас сему воспротивится, того смертию казнить, — гулко добавил Максим Горшков.
— Это верно, — подтвердили все, — чтоб страх среди нас был за дело наше общее.
— Слушай дальше, казаки, — помедля, сказал Максим Шигаев. — У нас, на Яике, жизнь ныне учинилась трудная, и удовольствия никакого мы от Петербурга не получили. Так ли, братья казаки? И злоба неутолимая на толикую несправедливость завсегда крылась в нас и доныне кроется. А вот таперь время приспело, и случай удобный в руки нам пал. Стало, приняв государя, мы чаем, что будет он восстановителем изничтоженных прав наших, вольностей наших и обрядов дедовских, а бари всяких господишек, кои всем деле больше всего умничают, он скорнем истребит силою народною… Да он, батюшка, и сам такожде мыслит, он, батюшка, с очей на очи сказывал мне сие. Опричь того, я чаю, что сила наша умножится и приумножится от черни, коя тоже вся вконец разорена.
Совет закончился обоюдною клятвою и целованием креста, который был захвачен с собою предусмотрительным Караваевым. Все пятеро облобызались друг с другом, говоря: «Бог нам в помощь… Дай-то господи… Либо головы положим, либо здоровы будем и во счастии. И ты будь здрав, государь Петр Федорыч!»
Взволнованные казаки роняли слезы, но тьма скрывала эти их слезы от них самих.
3
Петербургским ставленником, комендантом Симоновым, были пущены в народ соглядатаи. Они толкались по кабакам и базарам, прикидывались простачками или пьяными, пытались завести разговоры по душам, но казаки сразу узнавали их.
— Молчком, братцы… Высмотрень идет, сыщик комендантский.
Иной казак-запивоха и взболтнет что-нибудь в питейном и выкрикнет с угрозой:
— Погодь, погодь, скоро добрая учнется раскачка! Весь Яик на дыбы подымется…
Его хватали, волокли «еле можахом» в канцелярию, давали проспаться, а на допросе он, знай, одно твердил: «Ничего не помню, зря ума молол, гораздо пьян был». Ему всписывали спину, морили суток трое в каталаге и ни с чем выбрасывали.
Коменданту полковнику Симонову крайне нужно было знать, где скрывается преступный человек, принявший на себя имя покойного государя, и кто те злоумыслители, которые укрывают самозванца. Но казаки столь крепко спаяны и молчаливы, что Симонов никак не может залучить в свои сети хотя бы одного предателя-доносчика. Даже приведенный сюда из Малыковки арестант Еремина Курица не смог дать нужных о Пугачеве сведений. Симонов выходил из себя, посылал во все стороны розыскные отряды, но толку не было.
Меж тем партия Пугачева не дремала, молва о царе шла теперь по городку между степенными людьми более открыто. Старый казак Плотников, пригласив к себе соседа казака «середовича» Якова Почиталина, вел с ним разговор.
Василий Якимыч Плотников, пользовался всеобщим уважением, к нему стекались все новости и часто приходили казаки за советами. Его дом не богат, но гостеприимен. Старик жил со своей старухой и внуком Васькой, а сын был убит в прошлогоднюю усобицу.
