Александр у края света - страница 158
Сперва изменения были едва заметны и их можно было легко списать на что-нибудь еще; им овладевало беспокойство, его тревожили фундаментальные государственные и стратегические вопросы, или просто портилось настроение. Он перестал беспрерывно болтать, как обычно, и было очевидно, что он гораздо в меньшей степени наслаждается ролью вожака стаи. Наконец, он начал то и дело испытывать желание побыть один, какового желания за ним отродясь не водилось. Люди, которые были близки с ним или которым так казалось, перешептывались о скверном влиянии, которое Египет вообще оказывает на мораль, и что лучше бы уже двигаться дальше и истребить какие-нибудь еще народы, а не сидеть на месте, пьянствуя и погрязая в самодовольстве.
Тут случилось так, что Александр на время перестал быть единственным объектом ежечасного и ежедневного внимания. Было объявлено, что из Афин, для развлечения солдат, прибывает театральная труппа, и день или два никто не мог говорить ни о чем другом. Оглядываясь назад, я не вижу в этом ничего удивительного: мы афиняне, внуки Эвпола, мы на этом выросли, но у провинциалов (называя их так, я бессовестно льщу им) перспектива лицезреть настоящий афинский театр вызвала гораздо больший восторг, чем пирамиды, крокодилы и поющая статуя Мемнона, Сына Зари. Разумеется, народ начал обращать на меня внимание: ну как же, с моим-то происхождением — и бесполезно было говорить, что я совершенно оторвался от родни, да и никогда не интересовался ничем таким — было само собой разумеется, что я театральный завсегдатай, авторитетный критик и друг детства всех афинских актеров, о которых они когда-либо слышали. Меня заставляли декламировать все, что я мог припомнить, начиная от дедова наследия и вплоть до кирпичей Эсхила, учить которого заставлял нас отец, и когда я иссяк и сказал, что больше не помню ни слова, все обиделись и обвинили меня в зазнайстве.
Когда труппа наконец прибыла, я думал, случится восстание. Вместо цветов афинской сцены мы увидели отбросы, шлак, дублеров дублеров. Помнишь Телекрита, этого трясущегося старого хряка, которого мы несколько раз видели в детстве? Я думал, он давным-давно помер, и представление, которое он давал, не убедило меня в обратном, однако македонцы в него влюбились. Они считали, что он великолепен, притом что он постоянно забывал роль и принимался импровизировать или заполнял дыры кусками других пьес. Честно, я думал, это довольно остроумный капустник, и посмеивался про себя, пока некий здоровенный волосатый шутник, который сидел рядом, не сказал мне заткнуться, а не то он мне башку оторвет. Но знаешь, кто еще оказался в этой компании? Не думаю, что ты его помнишь, но я когда-то приятельствовал с ним — Сострат, старший сын нашего соседа Ахиона.
— Привет, Сострат, — сказал я, тихо подойдя сзади. — Что ты тут делаешь?
Он подпрыгнул выше головы, приземлился и повернулся.
— Извиняюсь, — сказал он. — Я тебя знаю?
— Эвдемон, — ответил я. — Сын Эвтихида. Наши отцы были соседями в Паллене, помнишь?
— О, — сказал он и весь словно провалился, как ведро в колодец. — Ты.
Я ухмыльнулся.
— Я тоже рад тебя видеть, Сострат. — Как твой нос поживает?
Он нахмурился.
— Все еще так себе, — сказал он.
— После стольких лет, — сказал я. — Удивительно. Какая жалость. Как дома дела?
— Ужасно, — ответил он. — Поэтому я и здесь. Куда угодно, лишь бы из города, где-нибудь на месяцок.
— В каком смысле ужасно? — спросил я.
Он ответил каким-то смутным жестом, обведя рукой все вокруг, и получилось гораздо лучше, чем на сцене, где он блистал стилем и естественностью плужного лемеха.
— В любом смысле, какой может придти тебе на ум, — сказал он. — Урожаи смехотворные, цены до небес, проклятые македонцы повсюду, в лавках голяк, в Собрании все вцепляются друг другу в глотки...
— Прекрасно, — сказал я. — Приятно видеть, что некоторые вещи никогда не меняются. Так ты, значит, теперь актер? С каких это пор?
Он вздохнул.
— С тех пор, как я отдал Оресту свою долю земли. Нет смысла нам обоим умирать с голоду.
— Понятно, — ответил я. — А как твой брат? Женился он на той шлюхе из Мезогайи, по которой все сходил с ума? Как там ее звали? Каллипига, вроде так.
Сострат посмотрел на меня.
— Нет, — сказал он, — это я на ней женился.
— О. И как она поживает?
— Умерла в прошлом году.
— А. Беда-то какая.
— Да нет, — сказал Сострат, снова вздохнув. — Она была злобной сукой. — Он изучающе осмотрел меня с головы до ног. — Так и что? — сказал он, — как оно, работать на македонцев?
— Не так уж и плохо, — ответил я. — Работа как работа.
— Ты, наверное, правильно поступил, когда смылся, — сказал Сострат. — Дела с тех пор шли все хуже и хуже. О, кстати.
— Да?
— Помнишь Мегасфена? Он был в нашей компании.
Я улыбнулся.
— Конечно, помню. Никто не мог так здорово изобразить блюющую собаку, как Мегасфен. Как дела у старого сукиного...
— Он тоже мертв, — сказал Сострат. — Забит до смерти грабителями по дороге из города. Среди бела дня!
Ты не представляешь, как меня порадовала встреча с Состратом. Как правило, дурные новости о других людях оказывают на меня оздоравливающий эффект; ознакомившись с каталогом жалоб, ты сравниваешь их со своими собственными проблемами и уходишь повеселевший и взбодрившийся. Что мне действительно воодушевило, так это мысль о том, что останься я в Афинах и получи свою долю наследства, то вполне бы уже мог докатиться до такого же жалкого состояния, как Сострат. Он до того улучшил мое самочувствие, что мне захотелось сделать что-нибудь и для него.
