Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев - страница 115
Карта поля деятельности Бартоломе де Лас-Касаса.
— Чем же кончилось дело? — спросил, смеясь, Родриго.
— Трудно сказать; но, зная скупость и жадность короля и смелую наглость Гонсало, очевидно, в этом «поединке» каждый остался при своем!
— А счет Гонсало вошел в скандальную хронику кастильского двора, — добавил Бартоломе.
— В нашей казне нет приятного звона золотых кастельяно, — вздохнул Родриго, — а только робкий лепет медных мараведи!
— Я собрал немного денег, — продолжал Маррокин, — но только на путь в Кастилию. На обратную дорогу вас снабдит деньгами мой агент в Севилье, который работает в Торговой палате.
— Ну, что же, Родриго, — сказал Бартоломе. — Надо ехать! Только я должен проститься с касиком Хуаном. Он привязан ко мне как сын, и я не могу огорчить его, уехав, не повидавшись с ним.
Прощание с доном Хуаном было очень печальным. Он был убит тем, что уезжает, и так надолго, его друг, отец и советчик. Напрасно Бартоломе утешал его, говорил, что остаются в Робинале Педро Ангуло и Луис Кансер. Касик был безутешен. Кроме того, он боялся соседних племен, которые были против его переселения в Робиналь.
— Я скоро вернусь, сын мой, — говорил ему Бартоломе перед отъездом. — Неужели ты можешь думать, что я останусь в Кастилии, покинув своих детей? Я вернусь и привезу тебе нечто очень ценное…
— Мне не нужны никакие ценности, отец! — воскликнул касик. — Ты сам учил меня, что беден не тот, у кого мало, а тот, кто желает большего! И мне ничего не нужно.
— Я говорю о ценном подарке в другом смысле, — улыбнулся Бартоломе. — Я привезу тебе наш договор, подписанный самим королем. Ибо только тогда я могу спокойно умереть, зная, что вы все, мои дети, в безопасности.
…В конце 1538 года снова плыл Бартоломе в Кастилию. И хотя Маррокин уверял его, что он еще далеко не стар, на этот раз плавание показалось Бартоломе очень тяжелым.
Тесная, душная каютка… За тонкой деревянной переборкой кипят воды Атлантического океана. На палубу выйти нельзя, — смоет бешеной волной. Часами лежит в полной тьме на узкой койке Бартоломе, и только богатство памяти не дает ему тосковать в этом почти тюремном одиночестве.
Он вспоминает Данте, которого особенно полюбил после поездки во Флоренцию. Под неумолчный гул бури ему приходят на ум стихи из «Божественной комедии» — слова Улисса — первого смелого путешественника:
Ни нежность к сыну, ни перед отцом
Священный страх, ни долг любви спокойный
Близ Пенелопы с радостным челом
Не возмогли мой голод знойный
Изведать мира дальний кругозор
И все, чем люди дурны и достойны.
И я в морской отважился простор,
На малом судне выйдя одиноко,
С моей дружиной, верной с давних пор.
Я видел оба берега Морокко,
Испанию, край сардов, рубежи
Всех островов, раскиданных широко…
Бартоломе снова остро почувствовал связь времен. Всегда, во все века, горело в людях стремление постигать новое… Искать и находить, пусть даже ценой жизни:
«О братья, — так сказал я, — на закат
Пришедшие дорогой многотрудной!
Тот малый срок, пока еще не спят
Земные чувства, их остаток скудный
Отдайте постиженью новизны,
Чтоб, солнцу вслед, увидеть мир безлюдный!
Подумайте о том, чьи вы сыны:
Вы созданы не для животной доли,
Но к доблести и к знанью рождены».
Каравелла то взлетала, как птица, вверх, то проваливалась в кипящую бездну. К рассвету буря затихла. Бартоломе задремал; сны его были наполнены образами дерзких и отважных мореходов — от Улисса до Кристобаля Колона.
Измученный трудным плаванием, Бартоломе вынужден был некоторое время провести у родных в Севилье, прежде чем отправиться ко двору в Вальядолид. На третий день приезда слуга принес Бартоломе письмо от Эрнандо Колона. Он писал, что болен, и просил навестить его по делу чрезвычайной важности.
Бартоломе не смог удержать возгласа горестного изумления, когда увидел Эрнандо.
— Болезнь гложет меня, как голодный зверь, — невесело пошутил Эрнандо. — Единственное утешение — недолго страдать. Врачи не скрывают, что у меня поражены оба легких. Но я не для жалоб призвал вас, дорогой друг…
И Эрнандо рассказал Бартоломе, что он не потерял даром этих долгих лет. Он упорно трудился.
— И вот моя рукопись, — сказал Эрнандо, доставая из шкафа толстую тетрадь. — Здесь история жизни моего отца, написанная мною, его дневники, письма.
— Вы проделали огромную работу, Эрнандо! Ее оценят по достоинству.
— Мой отец, — продолжал Эрнандо, — добился высокого положения только своими трудами и гением морехода. Я не скрыл того, что дед мой — Доменико Колон — был простым генуэзским ткачом. И мне гораздо приятнее думать, что все почести перешли к нам как личное достояние отца, чем заниматься расследованием, был ли мой отец простым купцом или человеком благородного звания, которое давало ему возможность иметь соколов и гончих.
— Кровь всегда одного цвета, — ответил Бартоломе. — Я помню слова моего старого учителя: «Благородный человек не рождается с великой душой, но сам себя делает великим своими делами». Жизнь дона Кристобаля — лучшее подтверждение этому.
— Я неустанно продолжал дело отца. Он был искусным картографом и всегда твердил, сколь важны карты в мореплавании. И вот двенадцать лет назад, в 1526 году, здесь, в моем доме, по приказу короля было проведено собрание лоцманов и ученых географов Испании. Я созвал их для проверки и сопоставления географических данных всех новых открытий. В итоге этого совещания королевский лоцман Диего Рибера и я составили две большие карты.
