Чао, Вьетнам - страница 33

9

Стриж любил последние минуты затишья перед боем. В эти мгновения перед его глазами словно бы проносилась вся прожитая до сих пор жизнь. В последнее время его воспоминания все больше обращались к родной деревне, затерянной среди лесистых холмов в северной части Центрального побережья, из которой они с Кузнецом еще подростками убежали в поисках приключений. Теперь он был склонен признать верность старинной вьетнамской пословицы: «Истинно счастлив тот, кто родился, всю жизнь прожил и умер в родной деревне». Он все больше обращался мыслями к простым радостям сельской жизни. Он вспоминал, как по рисовому полю по колено в воде шел за волом его отец, как мать возилась у печурки на кухне. В этом размеренном, веками устоявшемся укладе поводом для неподдельной, глубокой радости могла стать любая мелочь: дуновение ветерка в знойный день, закат в летнюю ночь, красочное цветение бугенвиллей в джунглях за деревней по весне. Что ему дали скитания по всем этим морям и океанам? Каторжный труд и морскую болезнь. Огни больших городов бесследно таяли в прошлом как дым. После судьбоносной встречи с товарищем Анем его поглотила революция, подполье, а вслед за революцией и война.

Но с тех пор как он зарезал того французского сержанта, в ушах Стрижа постоянно звучали отголоски его слабой мольбы о пощаде, и в нем росло отвращение ко всякого рода кровопролитию. «Зачем все это нужно? Стоит ли оно того?» – постоянно спрашивал он сам себя. Вопреки тому, что говорили батальонные комиссары на пятиминутках, тому, что заученно пересказывали бойцы друг другу, что-то подсказывало ему, что если уйдут французы и вместо них армия Зиапа приведет к власти партию Хошимина, то старый крестьянин так и будет устало брести за волом по рисовому полю, и ничего от этого в его жизни не изменится.

Услышав сигнал «К бою!», Стриж схватил винтовку и побежал в сторону французского форта, бок о бок со своими товарищами. Он стрелял по силуэтам врагов, маячившим в брешах полыхавшего форта, уворачивался от их пуль, падал лицом в сырую пахучую землю, вставал и вновь бежал в атаку. А в голове его мерно струились воды Меконга на окраине родной деревни и звучала слабая мольба о пощаде. Когда они заняли форт, он понял, что у него поднялась температура.

Выйдя вечером в караул и вглядевшись в темноту, он вдруг увидел французского солдата, который крадучись пробирался вдоль северной стены форта, неловко неся винтовку за ствол у самой земли. «Стой, стрелять буду!» – крикнул Стриж, взяв француза на прицел. Тот сразу бросил оружие и поднял руки. Когда Стриж сделал к нему пару шагов, тот попятился. Это был молодой, безусый солдатик с непритворным испугом в глазах. Они оба так и застыли, молча разглядывая друг друга. «Убирайся отсюда, – процедил сквозь зубы Стриж. – Вали в свою Францию». Но солдат не двигался с места. Не опуская рук, он таращился на Стрижа. Ужас словно бы парализовал всю его психомоторную систему. Стриж со всей силы воткнул винтовку штыком в землю и гаркнул: «Быстро! Vite!» Солдат побежал, сначала с трудом переставляя непослушные ноги, то и дело оглядываясь на Стрижа, потом все быстрее и быстрее, по мере того, как он пересекал лощину в сторону спасительных зарослей зеленеющего бамбука. Он уже бежал со всех ног, когда в ночной тишине прозвучал сухой щелчок меткого выстрела, и солдатик рухнул навзничь. Высокие кусты по левую руку от места, где стоял Стриж, заколыхались, и оттуда вышел Хайфонец. Он наблюдал за происходившим из укрытия и по-своему решил поставить точку в этом деле. Пристально взглянув на Стрижа, он лишь покачал головой, развернулся и пошел в сторону занятого партизанами форта.

Растерянный Стриж повесил ружье на плечо и медленно побрел в другую сторону. Ему захотелось взглянуть, не выжил ли француз. Тот, казалось, спал с открытыми глазами, распластавшись на земле, раскидав руки в высокой траве, уставившись безжизненным взглядом прямо перед собой. Изо рта его стекала струйка крови. Долго стоял над ним Стриж, опираясь на приклад. Внезапно в его воспаленном мозгу раздался глуховатый звон надтреснутого колокола. Зревшее в нем неделями решение волнами эмоций пробивалось сквозь слои обычных мыслей. Он резко швырнул винтовку на землю и зашагал в сторону спасительных зарослей зеленеющего бамбука. Стриж чувствовал, что с каждым шагом ему становится легче. Он углубился в чашу, из которой они вышли только вчера, вошел в ручей и решительно пошел вдоль русла по колено в воде. Он точно не знал, в какой стороне находился его отчий дом, но был уверен, что непременно доберется до родной хибары, как бы ни сложился его путь. Он шел в родную деревню в провинции Нгеан, и ничто уже не могло заставить его отказаться от этой идеи.

Хайфонец тем временем стоял на вышке форта, прислонив свою винтовку к деревянным перилам, и наблюдал за Стрижом в бинокль. Когда он догадался, что Стриж, бросив оружие, уходит в лес вовсе не за грибами или ягодами, он повесил бинокль на грудь, полез в нагрудный карман гимнастерки за трофейной «житаной», закурил короткую крепкую сигарету и глубоко задумался. Мы все размышляем о причинах, по которым из нашей жизни исчезают люди, еще вчера казавшиеся верными друзьями.

Из состояния задумчивости Хайфонца вывели крики Шланга, уже десять минут бегавшего в его поисках по всему форту. По штабной рации передали приказ Зиапа оставить форт и отступать в сторону партизанских баз Танчао, принимая бой с противником по мере необходимости лишь из засад в случае преследования.

10

Уже вечерело, когда через одну из хорошо знакомых подворотен я выбрался на Катина. В кармане форменной куртки у меня была новенькая рогатка из тисового дерева. С самого начала каникул я тренировался в меткости и набивал руку на уличных фонарях, постоянно нанося врагу материальный ущерб, пусть и незначительный. В районах, заселенных французами, я вычислял в первую очередь жилища работников администрации и военных. Вот и сегодня я выбрал квартиру подполковника Иностранного легиона с широко распахнутой ради вечерней прохлады балконной дверью, из которой мягко струился уютный домашний свет. Подобрав камушек, я расположил его по центру, прищурил левый глаз, натянул резинку, нацелился и… клац! трям! – сразу несколько лампочек в люстре полковника посыпались вдребезги, свет погас, а я пустился наутек. Даже одна разбитая лампочка в те дни считалась вкладом в дело революции. Так рассуждал практически весь вьетнамский народ – от мала до велика.