Чао, Вьетнам - страница 64

Впрочем, триумф Вьетконга не мог затмить собой той бездны страданий, в которую ввергли мой народ американцы. Скупые цифры в «Нян-Зан» подводили баланс великой победы Вьетнама над США, одержанной в борьбе против хладнокровной тактики геноцида. Миллионы мирных жителей погибли от ковровых бомбардировок. Общее количество бомб, сброшенных на населенные пункты Вьетнама, превысило итоговый тоннаж всех бомбардировок Второй мировой войны, включая Дрезден, Ковентри, Варшаву, Минск, Нагасаки. Еще миллионы погибли от напалма и химического вещества «Агент Оранж». Напалм липнет к коже, к детской коже, и горит в течение как минимум десяти минут при температуре свыше тысячи градусов Цельсия. Напалм невозможно ничем погасить, и он вызывает ожоги пятой степени – прожигает до кости, причиняя смерть в основном от нестерпимой боли. «Агент Оранж» отравляет растения, почву, воду и человеческие гены. В качестве оружия массового поражения он унес во Вьетнаме в сто раз больше жизней, чем атомная бомба в Хиросиме, – около пяти миллионов человек. Свыше миллиона детей родилось с врожденной инвалидностью, и такие дети рождаются до сих пор.

Статьи товарища Хай Чынга, который чаще всего сам был очевидцем описываемых им событий, отдавались болью в моей душе. Я понимал, что с тех пор как в Вашингтоне созрел и сложился консенсус насчет агрессии против моей родины, все эти страдания и мытарства моего народа были неотвратимы. История несчастного кхмерского проводника внезапно начала плодиться и размножаться на глазах, с тех пор как на нашу землю ступил сапог американской военщины, мучая, насилуя, стирая с лица земли миллионы вьетнамских семей. Миллионы глаз теперь были устремлены в самое сердце тьмы, подобно потустороннему взгляду кхмерского проводника, и не было им ни спасения, ни утешения в этом мире. Моя ярость была бессильной, мои руки оставались связанными. Невольно снимая шляпу перед фракцией Ле Зуана и перед моим бывшим комбатом Чаном, я парадоксальным образом ни разу не усомнился в своем выборе, сделанном в тот момент, когда меня обвинили в ревизионизме. Да, мой выбор не был выбором героя, но мне не перед кем оправдываться. Мой выбор был человеческим, пожалуй, даже слишком человеческим. В конце концов, я никогда не стремился стать великим героем, идущим к лучам бессмертной воинской славы, перешагивая через тела умирающих солдат. Все, к чему я стремился, когда померкло солнце моего безоблачного детства и я взялся за оружие, – это бороться за светлое будущее против вездесущих сил тьмы, окутавшей в те годы все пространство вокруг меня.

12

Когда под окном у меня раздался знакомый свист, я выглянул наружу. Это Бак приехал на велосипеде.

– Туан, айда на Зеленый базар? Там свежую рыбу привезли.

– Не могу, Бак, работы много.

– Ну смотри, как хочешь. – И уже отъезжая, он крикнул мне, обернувшись через плечо: – Приходите вечером накахо!

– Обязательно, – пообещал я и, все еще улыбаясь, вернулся к своему письменному столу.

Он тоже женился, когда к нему приехала невеста из Брянска, и они поселились недалеко от нас. Бак устроился инженером на молокозавод. У них родились сын Рудик и дочь Инга, маленькая помощница, всегда радовавшая нас своей опрятностью.

Вечером мы с Венерой отправились к ним пешком, благо это было совсем недалеко – вверх по проспекту Правды, сразу за улицей Шаляпина, в Одиннадцатом микрорайоне. К рыбе мы взяли пару бутылочек «Гурджаани», но Бак в шутку скорчил недовольную гримасу.

– Ты же знаешь, Туан, вина я перепил в Камбодже.

– И что, теперь признаешь только водку? – Мы дружно расхохотались.

Дело в том, что Баку во время войны довелось охранять одно из поместий, захваченных партизанскими войсками Вьетминя, и там он обнаружил в погребе целый склад коллекционных вин из Франции. Он дегустировал их больше месяца, пока дежурил в поместье, и с тех пор ничего, кроме бордо, не признавал. Мы разговорились с ним, пока жены занялись готовкой и пересудами на кухне, старшие дети ушли в кино на «Легенду о динозавре», а Алик с Ингой увлеченно играли в прятки.

– Слышал, что сейчас в Камбодже происходит? – поинтересовался я.

– Да, я читал об этом в последнем номере «Нян Зан». Я знал этого человека. Пол Пота.

– Да ну, правда, что ли?

– Он приезжал в штаб Девятой зоны незадолго до конца войны, и звали мы его тогда товарищем Салотом Саром.

– Ну-ка, расскажи подробнее.

– Это был очень тихий человек, довольно светлокожий для камбоджийца с несколько женоподобными чертами лица. Он тогда только вернулся из Парижа и представился как «товарищ из ФКП». Он неплохо знал Маркса и Ленина, но больше всего в то время восторгался Кропоткиным, особенно идеей о том, что революцию во Франции, как предшественницу российской, на деле совершили крестьянские классы. Пока он пробирался к нам, ему довелось погостить у одного из горных племен то ли Мяо, то ли Чамов, и он утверждал, что эти кланы с их родоплеменной структурой на самом деле гораздо ближе к коммунизму, чем промышленные страны социалистического блока. Один из присутствовавших там комиссаров Вьетконга назвал его идеи «анархо-примитивистскими», но Салот считал их подлинно коммунистическими. Ссылался он и на «Происхождение семьи и частной собственности» Энгельса, отстаивая свой тезис о том, что капиталистическая цивилизация – это и есть самое настоящее варварство и что первобытнообщинный строй, с его вегетарианским образом жизни собирателей, еще до появления охоты и сельского хозяйства был настоящим, беспримесным, чистым коммунизмом. Мы тогда пошутили, что он никогда не сможет превратить современного человека в неандертальца, но Сар очень серьезно вскинулся: «А почему бы и нет?» И продолжил: «Прийти к истинному коммунизму можно постепенно, начав беспощадную войну против ложной концепции прогресса, против довлеющей над свободой личности системой промышленного рабства и наемного труда. Можно совершить большой скачок назад, к обществу без рынка и производства прибавочной стоимости, без меновых операций, без таких атрибутов цивилизации, как часы и время. Время, о проклятое время! Вы никогда не задумывались, зачем нам вообще нужно время? Почему мы находимся в рабстве у времени, считая, что оно тикает, уходит, утекает от нас? А я скажу вам, зачем и почему. Время – это порождение разделения труда, разрушившего гармоничную жизнь первобытной общины. Время породило антикоммунистическое отчуждение и дисгармонию однообразия. Время – это инструмент капиталистической эксплуатации, измеряющей рабочую силу часами, тикающими у фабричной раздевалки, или гонгом рабовладельца на плантации. Куда течет время и зачем? Бессмысленное время – это зеркальное отражение самой власти, это та питательная среда, в которой развивается общество отчуждения и эксплуатации. При первобытном коммунизме не было времени, были лишь биологические ритмы. Когда появилось время, мы начали оперировать знаками и мерами, что уже само по себе вело к появлению меновой стоимости. Так сформировалось овеществленное, отчужденное, эксплуататорское общество. Когда мы, красные кхмеры, возьмем контроль над национальным суверенитетом в свои руки, мы отменим время и уничтожим все часы, равно как и деньги с другими формами обмена. В банках мы устроим склады для сельскохозяйственных удобрений. Если для начала мы сможем хотя бы организовать самодостаточное общество без денег, семьи и частной собственности – оно уже имеет все шансы стать прототипом будущего царства свободы на Земле. Как только мы победим промышленность, мы сможем постепенно перейти к отмиранию сельского хозяйства и со временем достичь благословенных времен охоты и собирательства. Тогда мы сможем отказаться от такого инструмента угнетения, как речь, и добиться полной ментальной и сексуальной свободы. Речь, о проклятая речь! Зачем нам нужна речь, вы подумайте, товарищи, ведь только речью можно описать такие бесполезные вещи, как власть, труд или время. Время, например, никак невозможно объяснить, если у вас нет речи и вам заранее не навязано чувство тикающего времени. Как только начала развиваться речь, так начало развиваться и время. У животных нет времени, как у них нет речи. Зачем нам понадобилось все систематизировать, считать и называть именами существительными все вещи? Ладно еще глаголы