Жернова. 1918-1953. Вторжение - страница 162
— Ты-то зачем туда полез? — спросил он у Николая, вспомнив, что видел, как тот вылез и пошел к речке, но не стал останавливать.
— Так неловко как-то отсиживаться, Александр Иваныч, когда другие туда пошли.
— Не ранен?
— Нет.
— Хоть одного немца убил?
— Не знаю. Да их там совсем мало было. И те убежали.
— Ну ладно, отдыхай.
И тут в воздухе завыло, раздался треск, и Возницын почувствовал, что его будто бы подсекли под ноги, острая боль пронзила тело, и он полетел куда-то, все вниз и вниз, пока не провалился в темноту.
Очнулся Возницын на хирургическом столе: кто-то резал на нем штаны и ругался вполголоса. Горела яркая лампа, мимо сновали белые тени.
Кто-то спросил усталым голосом:
— Готов?
— Готов, Сергей Сергеич. Как будем: под местным или общим?
— Давайте общий.
На лицо Возницына легла белая маска, ему сказали, чтобы дышал глубже, и он опять полетел, кувыркаясь, и пропал в темноте. Очнулся на койке. Над ним белый потолок, горит синяя лампочка. Слышатся стоны многих людей, храп, бормотанье.
«Я в госпитале, — решил Возницын, и ему стало стыдно: ребята, если их не ранило и не… тьфу-тьфу-тьфу! — остались там, а он… Как-то они там, без него? И на кой черт он полез наверх? И почему не поторопил Клокотова, за которым смотри да смотри? Плохо, конечно, что вот так вот, с бухты-барахты бросают людей в атаку. А с другой стороны, по-другому и не научишься».
Через пару дней его снова положили на операционный стол. И снова что-то делали с его ногой выше колена под общим наркозом и ковырялись в боку. То проваливаясь в беспамятство, то выкарабкиваясь наверх, он продолжал жить войной даже на операционном столе, в то время как художник в нем не то чтобы умер, а стушевался и едва слышно поскуливал из темного угла: ни альбома под рукой, ни карандаша. Не говоря о красках и прочем. А главное — как там батальон, как ребята?
На шестой или восьмой день он написал записку и передал ее с медсестрой, живущей неподалеку от его дома. День прошел в томительном ожидании: Ленинград бомбили и обстреливали из орудий, и в основном центр города, а его дом стоял неподалеку от Невского проспекта, то есть проспекта 25-го октября.
Аннушка появилась утром, испуганная, но старающаяся держаться и не показывать этого испуга. Она принесла альбом и пастельные карандаши. Она ни в чем его не обвиняла, не жаловалась, сказала лишь, что дети не болеют, очень скучают по нем, что были из Союза художников, спрашивали, где он и что с ним, но она тогда ничего сказать не могла, кроме того, что он в ополчении. Приходившие очень не одобряли его поступка.
А еще дня через три в госпиталь пришел член правления ленинградского отделения Союза художников СССР и сказал, нервно поглядывая на часы, что он, Возницын, включен в списки Русского музея, что музей эвакуируется, а посему Возницын должен вместе со своей семьей завтра же утром быть на Московском вокзале, что это указание свыше, — и даже воздел свои глаза вверх, как бы снимая с себя всякую ответственность.
— Да как ж я поеду? — досадовал Возницын. — Я и ходить-то как следует не могу. Нет, это невозможно, это, наконец, дезертирство — ни больше и ни меньше.
Но член правления не сдавался: видать, дано ему было такое указание — вытащить художника Возницына из Ленинграда. И он — по большому секрету — сообщил, что город, скорее всего, не удержат, что отдан приказ взрывать корабли, что из города вывозятся все ценности и даже оборудование заводов, что Возницын здесь может погибнуть так же легко, как получил ранение, что, наконец, его дарование художника нужно Родине и рабочему классу в тысячу раз больше, чем возможность с его стороны убить несколько фашистов, что именно сохранение своей жизни для будущего и есть его гражданский и партийный долг, не говоря о том, повторил он, что есть на этот счет указание сверху.
А указание сверху действительно было. Как-то Сталин, разговаривая по телефону со Ждановым о положении в Ленинграде, спросил его, не эвакуировался ли из города художник Возницын. Жданов не знал, тогда Сталин заметил, что таких талантливых людей нельзя оставлять на произвол судьбы. Результатом этого разговора и явилось указание сверху.
Александр, легко поддающийся чужому убеждению и в муках обретающий свое собственное, поверил сказанному, хотя все его существо протестовало против этого, особенно при виде раненных, заполнявших госпиталь, которые не знают того, что только что стало известно ему о предполагаемой судьбе Ленинграда, и всех тех, кто в эту тайну не посвящен. Член правления ушел, зато через несколько минут в палате появилась Аннушка со старшим сыном Петей, которому шел десятый год, они помогли Александру собраться, дойти на костылях до машины. В его мастерской уже хозяйничали сотрудники музея, упаковывая картины и даже чистые холсты. И в ту же ночь поезд увозил его и его семью в неизвестность. Но на сердце было тяжело, и чувствовал себя Александр дезертиром, бегущим с поля боя, хотя передвигался с большим трудом.
Глава 9
Из дневника фельдмаршала Федора фон Бока.
12/8/41 Группа армий «Север» наступает не так быстро, как ожидалось.
Группа армий «Юг» (Рундштедт) застряла на Днепре. А я со своими 147 дивизиями, четыре из которых скованы боями в тылу, и двумя бронетанковыми группами, которые могут быть готовы к продолжению наступления не ранее 15 и 20 августа, да и то частично, вынужден противостоять главным силам русской армии на более чем семисоткилометровом фронте. Противник, несмотря на огромные потери в людях и технике, ежедневно атакует меня в нескольких пунктах, так что говорить о перегруппировании или каком-либо маневре войсками по фронту пока не приходится.
