Жернова. 1918-1953. Вторжение - страница 52
— Я хочу сказать тебе, сукин сын, — шепотом кричала ему в ухо Катерина, дыша водочным перегаром и сжимая пальцами его плечо, — что я тебя ненавижу лютой ненавистью! Что я день и ночь молю бога, чтобы он тебя покарал за мои муки, за мою… да, за мою к тебе любовь, которую ты бросил, как кошку, как какую-нибудь тряпку в помойное ведро. Теперь ты знаменит, теперь ты… А все равно: не будет тебе пощады ни на этом, ни на том свете. И за Ирэн Зарницыну тоже, которая погибла из-за тебя. Да-да! Из-за тебя! И не смотри на меня такими невинными… ха-ха-ха!.. глазами. Я все про тебя знаю, Алешка. Все! Сукин ты сын, Алешка! Бог тебя покарает. Но сама я тебе мстить не хочу. Да и сил у меня на это уже нету. И ничего, кроме новых мучений, мне от этой мести не прибудет. — Катерина всхлипнула, сильнее сжала его плечо своими костлявыми пальцами, затем то ли его оттолкнула, то ли сама оттолкнулась и прошипела: — А теперь иди! Иди! И запомни, что я тебе сказала.
И Алексей Петрович, с трудом разжав свои пальцы, сжимающие холодный шар, тяжело перешагнул железный порожек и пошел по узкой аллее, испятнанной солнечными бликами.
Злой монолог Катерины не сразу подействовал на него. Наверное, потому, что в нем почти каждая фраза была выдернута из старых пьес и водевилей, и почти ничего от самой Катерины. Он знал, как она хотела стать актрисой, только поэтому устроилась в Большой театр портнихой и даже пыталась играть на сцене проходные роли, да только из этого ничего не вышло. Но в самой жизни она всегда играла чью-то роль. Даже про свою будто бы любовь к нему она приплела сюда только потому, что так говорят брошенные и несчастные героини. В те далекие дни, когда она со стонами сжимала его в своих объятиях, о любви не было произнесено ни слова. Любовь даже не предполагалась ни с его, ни с ее стороны. Если там и властвовали какие-то чувства, то это были чувства животной страсти и животного же страха перед разоблачением. Теперь ей хочется выглядеть покинутой и обездоленной, а для этого Алексей Петрович подходил как нельзя лучше.
И вновь на него накатили недоумение и обида. За что? За что? Разве он виноват в том, в чем обвинила его Катерина? То есть, конечно, виноват, но не ей судить его, не ей молить бога о мщении ему: сама виновата по уши, особенно перед своим мужем и своими детьми. И даже перед ним, Алексеем. Сам он никогда бы не рискнул совратить жену своего брата. А свои вины Алексей Задонов и без нее знает… И вообще — попробуй-ка угадай, что может человек, а что нет, в чем его вина перед людьми, а в чем людей перед ним. Все так перепутано, все сместилось за какую-то грань, за которой нет четких понятий о добре и зле. И хорошо, что его призвали и посылают на фронт. Может, гибель от шальной пули есть лучший исход для него, так безнадежно заблудившегося среди трех сосен. Вот и с романом своим… Вот и с Татьяной Валентиновной — почти то же самое. Но что же делать, если так сложилось?
И Алексей Петрович, вспомнив о Татьяне Валентиновне, ускорил шаги к остановке трамвая. «Я только прощусь с нею, только прощусь», — думал он, испытывая нетерпеливое желание видеть эту в общем-то весьма невзрачную и заурядную женщину, но почему-то необходимую ему в минуты смятения и тревоги. Уже хотя бы потому, что одно желание увидеть ее отодвинуло куда-то вдаль и Катерину, и нанесенные ему обиды, и предстоящую разлуку с семьей, и сумрачную неизвестность, связанную с Минском и тем, что немцы уже на подступах к этому городу. И что сегодня ночью бомбили Москву. И кто-то погиб или ранен. А Поспелов советовал отправить семью куда-нибудь подальше от Москвы. Значит, знает что-то такое, что позволяет ему давать такие советы.
Глава 5
В подъезде знакомого дома после яркого дневного света непривычно темно. И на лестничной площадке тоже. Дневной свет едва пробивается сквозь маленькие окошки с запыленными и засиженными мухами стеклами, сквозь неряшливую паутину, и потому кажется, что на дворе либо вечер, либо вот-вот пойдет дождь. Алексей Петрович впервые приходит сюда днем. И впервые же летом. Как все-таки необычна жизнь! Какие спуски и подъемы, повороты и тупики она нам готовит!
Спрашивается, зачем он стоит возле этой обшарпанной щелястой двери с дребезжащими почтовыми ящиками на ней? Чего он ищет за нею? Ведь у него всего два свободных дня, а он тратит их бог знает на кого и на что, в то время как Маша и дети…
На ощупь найдя кнопку звонка, Алексей Петрович нажал три раза. Подождал, прислушиваясь, не зазвучат ли знакомые, чуть шаркающие шаги, и вновь трижды ткнул пальцем в выступающую из круглой черной пластмассовой коробочки черную кнопку.
И шаги действительно зашаркали. Но это были чужие шаги — не Татьяны Валентиновны. Уйти? Нет уж, дорогой товарищ: коли пришел, так стой и жди, чем все это кончится. Да и по-человечески будет необъяснимо и подло, если, уходя на фронт, ты не зайдешь проститься с той, кто отогревал тебя своим теплом, кто ничего не просил взамен и покорно сносил месяцы разлуки, ожидая тебя в пустой квартире. Не исключено, что она лежит больная и не может встать и встретить тебя как обычно. А может быть и так, что устала ждать, нашла другого, с более определенными планами, в которых и ей отведено не последнее место. Все может быть.
Клацнул замок, дверь чуть приоткрылась, и Алексей Петрович разглядел старуху-еврейку, ее крючковатый нос и черные усы под ним, с нескрываемой подозрительностью разглядывающую его одним глазом.
— Ви уже кого желаете ви-иде-еть? — спросила старуха с некоторой ноткой дружелюбия и даже подобострастия.
