Жернова. 1918-1953. Вторжение - страница 64
По инерции, выработанной годами, помимо воли и желания, Сталин прошел в кабинет. Долго стоял на пороге, вслушиваясь в тишину. Сел за стол. На столе свежие газеты. Про Минск еще ни слова. Зато много об успешных боях на юге, где пытаются наступать румыны. Сбитые самолеты, уничтоженные танки, орудия, убитые и раненые солдаты и офицеры врага. Успехи, как всегда, преувеличены, неудачи преуменьшены… Даже захваченные в качестве трофеев противогазы — и те упоминаются…
Противно.
И ни одного портрета товарища Сталина. Будто он уже не существует. Зато есть портреты отличившихся в боях летчиков, танкистов, пехотинцев.
Отбросил газеты в сторону. Откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Вспомнил: в Одесском военном округе начальником штаба генерал Захаров. Приходил представляться. Оставил хорошее впечатление. Он, как докладывают, сумел вырвать у Тимошенко с Жуковым согласие на приведение войск в боевую готовность, не ожидая директив из Центра. Остальное — уже сам. Поэтому там войска врасплох застигнуты не были, потери минимальны. То же самое и адмирал Октябрьский, командующий Черноморским флотом — не потерял ни одного корабля, ни одного самолета. Если не врут, конечно… А остальные…
Зазвонил телефон.
Сталин посмотрел на аппарат и отвернулся, уверенный, что опять будут докладывать об окруженных или пропавших неизвестно куда армиях, оставленных городах. А что он может сказать? Ничего. Пусть разбираются сами.
Телефон звонил, не переставая. К нему присоединился второй, затем третий.
Сталин встал из-за стола, ушел в спальню. Сел на уже убранную постель. Ссутулился, сунул руки меж колен. Прикрыл глаза. Он чувствовал себя обманутым, оскорбленным. И кем? Своими же. Потому что Гитлер — в порядке вещей. А вот свои…
Заглянул начальник кремлевской охраны генерал Власик.
— Товарищ Сталин…
— Меня ни для кого нет, — прошелестел сиповатый голос из полумрака комнаты. — Ни для кого.
Власик прикрыл дверь, пожал недоуменно покатыми плечами. Пошел в кабинет, произнес в трубку, прикрывая ее ладонью:
— Товарищ Молотов, он не хочет ни с кем говорить. — И добавил еще тише: — И вообще, странный какой-то. Может, вы приедете? А то я не знаю, что делать.
— Ладно, жди, — прозвучало в ответ.
Сидеть в темной спальне надоело. Сталин с трудом встал, побрел в кабинет. В нем все то же: карта на стене, флажки — вчерашний день. Побрел в столовую. Краем глаза отметил, как кто-то быстро скрылся за одной из дверей. Ага, уже подсматривают и подслушивают. Ждут нового хозяина.
Прошел в малую столовую. Открыл дверцу буфета, долго разглядывал этикетки на бутылках, точно видел их впервые.
Выбрал уже откупоренную бутылку «Хванчкары». Налил почти полный стакан, выпил жадно, как пил когда-то воду в далекой молодости после долгого пути по горам под палящим солнцем. Налил еще, прошел к креслу у окна, сел, держа стакан в руке. Рука дрожала.
Почему-то вспомнилось давно написанное собственное стихотворение. Не всё — последние строки:
Когда…
…когда в потоке перекрытом
найдутся силы, чтоб опять
пробить тропу по горным плитам
и никому не уступать,
когда с чужбины, неутешный,
вернется сын в голодный край,
и с просветленною надеждой
увидит солнца каравай,
когда незрячий и гонимый
прозреет в солнечности дня,
я успокоюсь. И отныне
надежда вселится в меня.
И околдованные вежды
покинет грусти пелена.
Да, мне ниспослана надежда,
но так ли искренна она?
«Так ли искренна она?», — повторил вслух и покачал головой, уверенный, что в отчий край ему вернуться не суждено. Что ж, не суждено, так не суждено. Не ему одному. Но память о Сталине там останется. Не может не остаться. Потому что он многое успел за эти годы. Даже больше, чем ожидал. А сколько плотин было на его пути! Не счесть. Многие останавливались в изнеможении. Падали. А он шел. Один. Хотя и окруженный людьми. Куда? Только история ответит на этот вопрос. Но лично ему ничего не было нужно. Только участия. Иногда. Но от кого? Таких людей рядом не было и нет. Разве что безответная, трепетная Катерина Сванидзе, единственная, которую любил по-настоящему… Как знать, может, еще суждено встретиться… Где-то там. «И воздастся им по делам их». Кажется, так. Безгрешных не бывает. Даже сам Бог не без греха: незачем было ему создавать человека, который рано или поздно усомнится в существовании творца. Не мог Бог не знать этого. А усомнившийся человек греха уже не боится. Разве что «приидет страх божий пред кончиною его…»
«Но так ли искренна она?»
Искренность — категория нематериальная и весьма относительная.
В коридоре затопало. Многих и очень решительных людей. Ну, вот и все. Это — конец.
Сталин торопливо опрокинул стакан в рот, отдышался. Вжался в кресло.
В дверь постучали… Странно.
Он не отвечал, молча смотрел на дверь. Ждал. Вспомнился сон: пальцы-сосиски, подушка, удушье… Сон был вещим.
Дверь полуотворилась, просунулось кошачье лицо Молотова. Глаза изумленно округлились. Дверь открылась шире. Стали видны другие лица. Широкое лицо Маленкова, бликующее пенсне Берии, принюхивающийся нос Микояна.
— Коба! Ты заболел? — спросил Молотов, не переступая порога.
— Чего приперлись? — вопросом на вопрос ответил Сталин, медленно осознавая, что они пришли не арестовывать его, не убивать, а потому, что без него не способны что-либо решить. Ни один из них не обладает ни его авторитетом, ни его волей, ни его знаниями. Более того, никто из них не пользуется авторитетом друг у друга. Они вместе только потому, что он связывает их друг с другом крепче цементного раствора. Умри он — и они рассыплются. На группы, группки. И начнется грызня и взаимоистребление. Как среди бояр после смерти Ивана Грозного.
