Австрийский моряк - страница 41
Эта жуткая старая гарпия была младшей дочерью польского аристократического клана, жестоко угнетавшего крепостных в обширных степях Украины. Так продолжалось до восстания польской шляхты против Австрии летом 1846 года, когда вся семья была зверски убита рутенскими крестьянами, а родовой дом, вернее, небольшой дворец, если судить по гравюрам, был сожжен дотла. Неизменно более сообразительная, чем остальные сородичи, бабуля скинула кринолины и улизнула в лес, где ее постигла бы та же судьба, если не кожевник-еврей, который спрятал девочку под грудой шкур в своей подводе и тайком провез в город. Она укрывалась в его доме, пока волнения не поутихли настолько, что появилась возможность сбежать в Краков.
— Только представьте, — говаривала она нам, еще мальчишкам, и голос ее дрожал от ярости. — Только представьте себе: польская дворянка, вынужденная ехать в телеге грязного еврея под кучей вонючих шкур, а потом жить в его доме и даже, — тут она вздрагивала, — сидеть за одним столом с его жуткой женой в парике и вульгарными рыжими дочерями. Удивительно, как я вообще это выдержала?
Однажды я набрался дерзости и заметил, что ей следует быть очень даже благодарной этому кожевнику, раз тот отважился везти ее так долго среди шаек вооруженных украинских крестьян, которые с евреем разделались бы с такой же легкостью, как с польским магнатом. Не успели эти слова сорваться с моих уст, как от мощной затрещины я полетел в другой конец комнаты.
— Бессовестный негодяй! — взвизгнула бабуля. — Сын богемской свиньи, вылезшей в люди, ты ни в жизнь не поймешь, что значит честь для польской шляхты!
При всем том, в результате жестокой резни Изабелла в свои семнадцать превратилась в завидную наследницу, и пару лет спустя вышла за моего деда Александра Мадзеотти, философа и поэта-любителя из Кракова.
О дедушке у меня прежде всего сохранилось воспоминание как о человеке, сумевшем достичь почти сверхчеловеческой праздности. То была лень, возведенная в степень духовной практики. Когда мы с братом гостили у них, то могли сидеть часами и наблюдать, когда же дед проявит хоть малейшие признаки жизни — даже делали ставки на то, как долго он еще не моргнет. Александр был мужчиной видным, на несколько мрачноватый лад, и явно вполне устроил опекунов моей бабушки в качестве соискателя ее руки. Молодые поженились и произвели на свет пятерых детей, рождение которых разделалось долгими промежутками времени. Последнее, думается, происходило скорее по причине рассеянности и недостатка инициативы, чем благодаря осознанному планированию семьи. Что до занятий, то дед мой, получив в Ягеллонском университете дипломы юриста и философа, не работал ни единого дня. Торговля или промышленность в те годы не считались занятиями достойными польского дворянина, а военную или гражданскую службу австрийской короне он отверг как не подобающие патриоту Польши. И вот всю оставшуюся бесполезную жизнь дед посвятил пустой болтовне на темы политики и искусства в краковских кофейнях, да любил седлать своих коньков, вернее одного конька.
Году в 1860 он напечатал пару статей в польском литературно-патриотическом журнале — единственный его заработок, насколько мне известно, — и одну из этих статей перепечатал впоследствии другой журнал, бесплатно. Этот пустяковый случай пробудил в дедушке страсть, завладевшую им на всю жизнь — авторское право. В бытность мою ребенком эта идея-фикс разрослась до истинной одержимости, и каким-то образом переплелась в его уме с делом польской независимости. Стоило поговорить с ним пару минут и разговор неизбежно, словно стрелка компаса, оборачивался к теме авторского права и к тому, как польское государство пало и было порабощено, и в основном по причине нежелания обеспечить авторам гарантированные законом выплаты. Одна из последних наших встреч с дедом произошла в 1906 году, вскоре по моему возвращению из почти четырехлетнего путешествия, за время которого я обогнул земной шар, едва не был съеден каннибалами и принял участие русско-японской войне. Пока я обрисовывал вкратце свои приключения, старик глядел на меня своими водянистыми голубыми глазами, потом поразмыслил немного и сказал:
— Япония сегодня… любопытно… очень любопытно. Скажи-ка, как у них там обстоят дела с авторским правом?
Как я уже отмечал, на момент замужества моя бабка была довольно богатой наследницей. Но за годы, вследствие ряда безрассудных финансовых авантюр, капитал иссяк, и к моменту моего появления на свет родовые имения свелись к единственной усадьбе в широкой, заболоченной долине Вистулы, километрах в шестидесяти вверх по реке от Кракова. Поместье состояло из скудного выпаса, мелкорослого соснового бора да одной захудалой деревушки: десяток грязных лачуг и непременный кабак. Это место, вернее, железнодорожная ветка за лесом, снискала изрядную, пусть и недолговечную известность много лет спустя как один из самых загруженных железнодорожных терминалов. Составы приходили туда гружеными, а уходили порожняком. Я слышал, что кузен Стефан, последний из уцелевших в Польше моих родичей по материнской линии, вернулся туда в 1946 году, и попробовал стать фермером на нескольких гектарах, оставленных ему после того, как коммунисты национализировали крупные земельные владения. Стефан обнаружил, что за время его отсутствия почва совершенно изменила цвет — каждая горсть земли казалась серой из-за присутствия крошечных беловатых комочков. Он засадил полгектара капустой и в первые недели очень радовался тому, как та принялась. А затем к ужасу своему обнаружил, что капуста вымахала вдруг до изрядной высоты — тонкие росты вытянулись до двух метров, а на верхушке их торчали редкие, кожистые, совершенно несъедобные листья. Стефан перекрестился и первым же поездом вернулся в Краков.
