Австрийский моряк - страница 97
В те первые недели 1917-го явственно казалось, что нам скоро придется делать все возможное и невозможное ради императора и Отечества, поскольку зимой 1916-17-го, война стала серьезным испытанием для подданных императорского дома Австрии. Или, что вероятнее, мы с запозданием отнеслись к ней серьезно. Казалось, до этого времени конфликт ничем кроме масштабности не отличался от любой из предыдущих австрийских войн.
Да, жертвы были огромны; но боевые действия велись далеко, в России и Альпах, и если мы где-то теряли крепость или возвращали город, это почти никак не влияло на повседневную жизнь. Некоторых товаров не хватало, и множились проблемы, но в конце концов (все были уверены) это закончится, как все предыдущие кампании дома Габсбургов. Мы лишимся одной-двух провинций, если проиграем, или получим одну-две новые, если победим. Но в итоге нами по-прежнему будет править император, и Австрия — тысячелетняя Австрия — возродится по результатам мирных переговоров, как и прежде.
Та зима изменила всё. Еды и сырья к концу года стало недостаточно, поскольку набрала силу британская блокада. Сначала исчез кофе, затем резина и медь. Вскоре начало не хватать молока и мяса, а масло осталось в далеких воспоминаниях. Хлеб заменили грубым «военным хлебом» с опилками, в котором муки становились все меньше, а опилок с каждой неделей все больше. Потом возникли трудности даже с картофелем. И тут случилась беда: повсюду в Австрии и Германии в 1916-м грянул неурожай.
Голод и разруха начали подкрадываться к двум империям. Перегруженные железные дороги уже не могли перевезти даже те толики угля, что остались от ненасытных доменных печей и военных заводов, также не было ни электричества, ни газа. Зимой 1916 года было очень холодно, все ходили на работу и обратно в протекающей обуви и ветхой довоенной одежде, а люди ложились в постели и дрожали под одеялами уже в три часа пополудни в неосвещенных, неотапливаемых помещениях. Населению, чтобы не умереть от голода, доставался лишь скудный рацион из репы — похлебка из репы, пюре из репы, сушеная репа, варенье из репы, даже сосиски из репы.
Все это было достаточно печально. Но когда началась эта ужасная зима, наш старый император умер после шестидесяти восьми лет правления. По нынешним меркам может показаться, что это пустяк: измученный старик протянул ноги в середине войны, в которой миллионами погибали молодые. Но вдумайтесь, что это значило для нас, когда только древние старики могли вспомнить другого правителя. Это было похоже на кашель, который начинается лавинообразно: сначала сантиметр за сантиметром, потом весь склон горы сдвигается и набирает скорость, пока не сметет леса и деревни на пути. Так или иначе, не совсем понимая почему, мы почувствовали, будто что-то сломалось. Во всяком случае, даже в первые месяцы правления нового императора, люди называли его «Карлом Последним».
Тихий, спокойный мирок имперской Австрии, старой тетушки Австрии, такой неряшливой, и потому непредприимчивой, но так уютно безопасной, улетел как сон, а мы жестко погружались в новую эру колючей проволоки и отравляющего газа. Это была уже не династическая война; союзники и Центральные державы сплелись в борьбе не на жизнь, а на смерть: один плотно затягивал петлю на шее своего противника, а другой пытался полоснуть врага по горлу бритвой.
Но эти мрачные мысли улетели далеко прочь в те первые часы 1917 года, когда я лежал в постели с Елизаветой (находящейся на седьмом месяце беременности) в квартире моей тетушки в Вене. Миллионы гибли на полях сражений; великие империи рушились у нас над головами. Но когда мы лежали в тишине в те немногие отпущенные нам часы, ощущая зарождающуюся новую жизнь, казалось, ничто не имеет значения, кроме падающих на подоконник снежинок.
— Кого ты хочешь? — спросила она, смеясь, — мальчика, чтобы вырастить еще одного Радецкого, Шварценберга или принца Евгения Савойского, приносящих славу монархии и новый блеск фамилии Прохазка? Наверняка кавалера Рыцарского креста Марии Терезии, не меньше?
— Нет, — ответил я, — хочу девочку, такую же умную и красивую, как ее мать, пусть она вырастет и станет министром-социалистом, и всю жизнь будет пытаться вбить хоть толику смысла в головы всех дураков, с одобрительными возгласами отправляющих своих детей на бойню.
Думаю, страстность этого ответа (недалекого от измены со стороны габсбургского офицера) удивила меня даже больше, чем Елизавету. Возможно, война начинала беспокоить меня больше, чем я это осознавал. Но мы только что вернулись с новогодней вечеринки, где я встретил знакомого - кавалера Рыцарского креста Марии Терезии, оберлейтенанта Оскара Фримла, героя сотни подвигов с кинжалом, гранатой и шипастой дубинкой в окопах фронта Изонцо. Он спас мне жизнь несколько месяцев назад после вынужденной посадки на ничейной полосе. Но теперь Фримл представлял собой жалкое зрелище: с бегающими глазами, нервно смеющийся, с трясущимися руками, вздрагивающий от малейшего шороха. Когда мы расставались, я заметил темный мокрый след у него в паху. Он странно умер несколько недель спустя.
На следующее утро я вернулся в Полу, чтобы воссоединиться с U26 и завершить приемочные испытания. Перед отъездом я отвез Елизавету на вокзал, чтобы посадить на поезд до Кракова. Она уехала, собираясь остановиться неподалеку от Мысленицы, у моей кузины Изабеллы и ее мужа. Нынешняя Вена - неподходящее место для будущей матери. Иза и ее муж Анджей, инженер-электрик, были очень порядочными, разумными людьми - единственные среди моих польских кузенов, до которых мне было дело, и я не сомневался, что они позаботятся о моей жене и ребенке. Они владели немалым поместьем, и, в любом случае, ситуация с продовольствием там не столь уж плохая.
