Колодец в небо - страница 91

Если все так, то пусть лучше убивает, зачем мне жить, если все так!

Синим карандашом дрожащими крупными буквами поперек последнего, принесенного мною еще в ноябре номера «Огонька» с лестницей нового дома на обложке, пишу то, что собиралась написать:

«Камея – ваша! Я никому ничего не скажу. Да не осудит вас Господь!»

И тонкое свечение двух идеальных профилей на этом сером журнальном листе.

Кладу журнал с надписью и камею на стол. Ключ от моей двери у него теперь есть – сама, вернувшись с Лубянки, дала, чтоб мог приходить, когда хочет, и звонком не будил соседей.

Пусть войдет и возьмет. А если решит меня убить – я готова. Лягу на кровать, на ту кровать, где стала женщиной, его женщиной, где мы столько раз любили друг друга. Лягу и буду ждать. Буду ждать. Ждать…

Сколько времени лежу так, дрожа, но не шевелясь, не знаю. Время остановилось. Потеряло смысл. Все в моей жизни остановилось перед этой грозящей обрушиться на меня бедой великого обмана.

Лежу в полусне-полузабытьи. И сквозь это забытье слышу, как кто-то вставляет в замок ключ.

Если убийца кто-то другой, он бы стал звонить, стучать или ломать дверь. Но ключ… Ключ от моей двери есть только у него. Значит, убийца Он!

Лежу, не в силах повернуться и открыть глаза. Даже сглотнуть не могу – не глотается. Лишь всем существом ощущаю чужие шаги.

И какой-то шум.

И гул.

И вдруг ставший клокочущим стук настенных часов – часы много громче, чем прежде, отбивают каждый свой шаг. Так громко они стучат, когда раз в неделю я открываю их, чтобы завести. Но убийце зачем открывать часы? Зачем Ему открывать часы?! Камея же на столе! Или Он не заметил? И ищет в часах?

Сжав скулы так, что, кажется, слышен скрежет зубов, поворачиваюсь от стены лицом к комнате.

Тень.

Мужская тень у открытых часов, что, умирая, завещала мне Елена Францевна.

Зачем Ему часы старушки Габю? Зачем Ему какие-то часы, когда на высвеченном лампой номере «Огонька» с пророческой лестницей, прервавшей жизнь мамы маленького Вилена, лежит то, что Он так нелепо, так беспощадно жестоко искал.

– Там этого нет!

Неужели это произношу я? Неужели я еще могу что-то произносить?

Темный силуэт у раскрытых часов замирает. И медленно, нестерпимо медленно поворачивается.

В тени, еще более глубокой на фоне резкого света горящей на столе лампы, не видно лица. Только зловещий контур, который, поворачиваясь, обращает к свету… усы.

О нет!

Усы, усы! …

Усы! А над ними… толстый картошкой нос.

Картошкой нос… Нос! Кар-тош-кой!

НЕ ОН!

Профиль N.N., его тонкий, как на древней камее, профиль с точеным носом «а-ля герцог Орлеанский» ни за что не спутать с этим, еще не вышедшим из тени булыжником на лице того, кто забрался в мою комнату и что-то ищет в часах старухи Габю.

Это не Он! Не N.N.! Убийца – не Он!

Ошалеваю от радости. Ошалеваю настолько, что вскакиваю и едва не кидаюсь в объятия так и не вышедшего до конца из тени убийцы, в чьих руках заметен попавший в полоску яркого света нож.

– Не Он! Не Он! Вы – это не Он!

И сама едва не налетаю на нож в руках убийцы. Убийцы!

Отскакиваю обратно на кровать и только тогда из-под всей своей радости извлекаю толику разумности – убийца здесь!

Убийца в пустой квартире в одной комнате со мной. Боясь, что это N.N., я не могла заранее звать на помощь. Теперь, когда знаю, что это не Он, звать уже поздно. Не услышит никто.

Убийца из тени шагает ко мне навстречу. И тянет ко мне руку с ножом. А на беспалой правой руке два глубоких следа – от вил, которыми в восемнадцатом году его, подавшегося подкормиться на Украину, махновцы из скирды соломы выковыривали. Сам рассказывал.

Управдом Патрикеев!

Мастер «Правил социалистического общежития» с ножом в руке и бычьей ненавистью в глазах.

Еще шаг, и вся это ненависть вместе с ножом войдет в мое горло. И нет ни меня, ни той бесконечной радости, что ожила сейчас во мне – любимый не убийца, не вор, не предатель. Он просто лю-би-мый! Но еще мгновение, и ему некого больше будет любить!

Нож у горла. Как полмесяца назад у моего горла была финка одного из «шестерок» «подземного Модильяни». Только тогда без приказа вожака никто бы не посмел эту финку в горло вонзить, а сейчас… Сейчас управдом Патрикеев Леокадий надавит на лезвие, и жизнь выйдет из меня… Сейчас… Сейчас…

И в ту секунду, когда, бормоча последнее «Люблю!», я уже готова проститься с жизнью, вспыхивает яркий, заставляющий зажмуриться свет. И знакомый и совсем не командный голос, едва ли не извиняющимся тоном произносит:

– Ни с места! Милиция!

Несколько дюжих милиционеров валят на пол и скручивают управдома Патрикеева. А следом за бойцами входит тот самый «великий криминалист» Потапов, который столь дотошно все описывал в нашей квартире после убийства Клавдии и Кондрата.

– Живы, Ирина Николаевна? И слава Богу! Слава Богу! Поздненько мы этого ирода вычислили, стольких добрых людей извел. Но вычислили все ж! Вычислили! Мы давно здесь. В коридоре за вырогодкой какой час сидим. Знали, придет, ирод, в эту ночь. Не может не прийти. Он же все комнаты в поисках сокровищ уже прошерстил, все перерыл. Только печать ОГПУ на вашей двери его и останавливала. А раз вы утром печать сняли, то он не мог не прийти. Мы его на живца и должны были взять.

– Живец – это я?

– Уж простите, голубушка, Ирина Николаевна. Жизнь такова. Иначе как на живца этого зверя с поличным было не взять.

– На живца… Как в рыбалке на червяка. А если бы у червяка остановилось сердце?

Потапов молчит, сопит лишь, утираясь не самым чистым носовым платком.