Труды по истории Москвы - страница 258
Александр Денисович целиком витал в своей области, главным образом в истории культурных связей и культурной жизни России XIV–XVI веков. Впоследствии он был сослан вместе с другими куда—то в дальнюю сторону и там безвестно погиб. Гибель его вполне понятна, потому что он был настоящим оранжерейным растением.
Интереснейшим человеком, работающим и до сих пор (1963 г.) в Историческом музее, была техническая, или как тогда говорили, «техничка» Екатерина Николаевна Осипова. Ее всегда почтительно называли Екатерина Николаевна, при этом она обязательно требовала, чтобы в письменных документах ее именовали Екатериной, хотя Катерина по—русски равняется Екатерине.
Она неустанно работала и работает в настоящее время, знает прекрасно все собрания Рукописного отдела и прекрасно понимает вкусы посетителей, различает их и относится очень благожелательно к настоящим работникам, но зато умеет при случае хорошо продрать словом какого—нибудь случайного нахала. При этом Катерина Николаевна отличается своеобразной фразеологией, о которой следует сказать несколько слов. Так, например, она называет свой отдел не иначе как односложным выражением. Например, отвечая на телефонный запрос, она говорит просто «рукопись», слово отдел и проч. признаются ею не нужными. Она любит рассказывать о различных непорядках в музее и спорит с различными людьми, вплоть до тогдашнего директора А. С. Карповой, подвергая большой критике разные деяния начальства.
Об одном предприятии в Историческом музее Екатерина Николаевна всегда обычно говорила недовольно; ей не нравился популяризаторский отдел, в обязанность которого входила экскурсионная работа. Она называла этот отдел, совершенно впрочем серьезно, «пульверизаторским». И откровенно говоря, это весьма соответствовало задачам отдела, который как бы пульверизировал знания среди публики.
Что касается посетителей музея, то посетители эти были самого разнообразного свойства. В первые годы революции, а мое первое пребывание в Историческом музее относится к 1923—30 гг., посетителей там было немного. В это время господствовала, как известно, школа Покровского. Эта школа интересовалась главным образом документами в архивах, тогда как церковные книги мало привлекали внимание. В музее иногда появлялись фигуры любителей различного рода древностей, которых допускали в те времена в музей гораздо легче, чем это делается теперь и для настоящих ученых.
Мне запомнилось великолепное соседство трех фигур. Они сидели одно время рядышком в читальном зале музея. Первый из них был атеистический пропагандист; зачем он пришел в Рукописный отдел музея – я не знаю, но он ворошил какие—то книги и тщательно их рассматривал.
Рядом с ним, за тем же столом в великолепном синем подряснике сидел какой—то поморский наставник, человек средних лет, во всяком случае едва ли старше 40 лет. Называл он себя только наставником. Насколько я понял, принадлежал он к филипповскому согласию. Однажды я его спросил о некотором Корзинкине, товарище моего брата Бориса. Он обещал мне узнать и навел какие—то справки, после чего принес мне записку, которую таинственно положил на стол. В этой записочке содержался адрес Корзинкина, жившего где—то в провинции.
Наставник в синей рясе брал по преимуществу какие—то «пандоки» (т. е. «пандекты»), в них он изыскивал статьи, подлежащие поморскому изучению. Это были статьи о пагубном зелье табаце, о картофеле, завезенном из заморских стран и, кроме того, о потреблении вина, которое также изобретено было бесами. Впрочем, не скрою того, что некоторые черты наставника показывали, что он отнюдь не так далек от потребления того самого зелья, которое изобрел когда—то бес.
Третьей фигурой был раввин.
Среди посетителей читального зала находились, конечно, и отдельные ученые. В числе их я запомнил таких крупных людей, какими были академик Никольский, Ляпунов, Орлов и другие.
Самым же замечательным человеком был академик Алексей Иванович Соболевский, проводивший в музее долгие часы. Это был невысокий старичок, надо сказать, очень любезный, в частности, и по отношению ко мне. Варвара Павловна Адрианова—Перетц была ученицей Алексея Ивановича и, желая оказать мне некоторую протекцию, однажды послала из Петербурга, где я был по каким—то делам, посылку Алексею Ивановичу, состоящую из печенья, торта и проч.
Алексей Иванович жил в Конюшковском переулке, где находился его дом, окруженный большим садом. В те годы сад был уже разгорожен с обеих сторон, и по нему ходили чужие люди, а раньше, по—видимому, это был очень приятный уголок.
С ним—то вместе я очень часто ходил домой, так как мой дом на улице Герцена (Большая Никитская) находился как раз на половине пути в Конюшковский переулок, куда Алексей Иванович ходил обычно пешком.
Алексей Иванович смотрел на меня, как на человека своего рода рекомендованного, что, естественно, в какой—то мере соответствовало истине. Отличался он не только необыкновенной ученостью, но и особо острым умом.
Помню и другое. Одна из моих первых работ помещена была в Сборнике, вышедшем в честь 70–летия Алексея Ивановича, а Соболевский был очень недоволен тем, что ему исполняется 70 лет, и хотят отмечать эту дату. Он говорил мне несколько раз те вещие слова, которые, увы, исполняются теперь и для меня, и которые он повторял довольно часто: «Вот отпраздную 70 лет и вскоре после этого я умру». Так оно и было, он умер очень вскоре после этого празднования. Но я свой юбилей не праздновал и поэтому надеюсь прожить дольше.
Среди посетителей были и иностранцы, причем одно дело окончилось бы для меня очень плохо по моей наивности, если бы не помог случай. Среди иностранцев был некий молодой немец, очень симпатичный, часто со мной беседовавший и сказавший, что он мне напишет письмо. А шут меня дернул спросить его адрес. Он дал мне адрес, я положил эту записку к себе в стол, и когда в 1930 году явились непрошеные гости и поинтересовались, что у меня содержится в ящике, то каким—то образом они не заметили этой записки, что, конечно, освободило меня от довольно неприятных вопросов.
