Избранные произведения в 2-х томах. Том 2 - страница 125

Работа спорится. После обеда к нам присоединяется сам капитан. Мы вывозим последнее зерно.

Капитан Фалькенберг не новичок в работе, он силь ный и крепкий, и руки у него умные. Капитан свозит просушенный овес. Вот он обернулся с первым возом и приехал за вторым.

Фру вышла из дому и спешит к нам вдоль сушилок. Глаза у нее так и сияют. Должно быть, она рада видеть мужа за работой.

— Бог в помощь, — говорит она.

— Спасибо, — отвечает он.

— Так любят говорить у нас в Нурланне, — продол жает она.

— Чего, чего?

— Так любят говорить у нас в Нурланне.

— А-а-а.

Капитан не прерывает работы, колосья шуршат, ему не все слышно, что она говорит, приходится переспра шивать. Это раздражает обоих.

— Овес созрел? — спрашивает она.

— Да, созрел, слава богу.

— Но еще не высох?

— Ты что говоришь?

— Ничего не говорю.

Долгое, недоброе молчание. Капитан пытается время от времени разрядить его каким-нибудь веселым словцом, но не получает ответа.

— Значит, ты вышла понаблюдать за своими работ никами, — шутит он. — А на картофельном поле ты уже побывала?

— Нет еще, — отвечает она. — Но я могу уйти туда, если тебе неприятно меня видеть.

Слушать все это так тягостно, что я, должно быть, сдвинул брови в знак своего неодобрения. Тут я вспо минаю, что по некоторым причинам уже дал себе зарок быть холодным, как лед. Вспомнив это, я еще сильней хмурю брови.

Фру глядит на меня в упор и спрашивает:

— Ты почему это хмуришься?

— Что, что, ты хмуришься? — Капитан заставляет себя улыбнуться.

Фру немедля хватается за этот предлог:

— Вот, вот, теперь ты прекрасно слышишь!

— Ах, Ловиса, Ловиса, — говорит он.

Но тут глаза фру наполняются слезами, она стоит еще немножко, потом бросается бежать вдоль сушилок, подавшись всем телом вперед и громко всхлипывая на бегу.

Капитан спешит за ней и спрашивает:

— Можешь ты мне наконец сказать, что с тобой?

— Ничего, ничего, ступай, — отвечает она.

Я слышу, что у нее начинается рвота, она стонет и кричит.

— Господи, помоги! Господи, помоги!

— Что-то жене сегодня нездоровится, — говорит мне капитан. — А в чем дело — мы оба не можем понять.

— По округе ходит какая-то мудреная болезнь, — говорю я, чтобы хоть что-то сказать. — Какая-то осен няя лихорадка. Я это на почте слышал.

— Да ну? Ловиса, слышишь? — кричит он. — По округе ходит какая-то болезнь. Должно быть, ты зара зилась.

Фру не отвечает.

Мы продолжаем снимать овес с сушилок, а фру отходит все дальше и дальше, по мере того как мы приближаемся к ней. Вот мы разобрали ее последнее укрытие, и она стоит перед нами, словно застигнутая врасплох. После рвоты она ужас как бледна.

— Проводить тебя домой? — спрашивает капитан.

— Нет, спасибо. Ни к чему. — И она уходит.

А капитан остается с нами и до вечера возит овес.

Итак, все снова разладилось. Тяжело пришлось ка питану и его жене.

Разумеется, это были не те разногласия, которые легко уладить, проявив хоть немного доброй воли с обеих сторон, как посоветовал бы им каждый разумный человек, это были непреодолимые разногласия, разногласия в самой основе. В результате фру открыто пре зрела свои супружеские обязанности и по вечерам запи ралась у себя в комнате. Рагнхильд слышала, как оскорб ленный капитан объясняется с женой через дверь.

Но нынче вечером капитан потребовал, чтобы фру перед сном допустила его к себе в комнату, где и со стоялся крупный разговор. Оба были исполнены самых лучших намерений, оба жаждали примирения, но задача оказалась неразрешимой, примирение запоздало. Мы сидим на кухне и слушаем рассказ Рагнхильд, мы — это Нильс и я, — и должен сказать, что еще ни разу я не видел Нильса таким растерянным.

— Если они и сейчас не поладят, все пропало, — гово рит Нильс. — Летом мне думалось, что наша фру заслу жила хорошую взбучку; теперь-то я понимаю, что ее бес попутал. А она не говорила, что уйдет от капитана?

— Как же, как же, — ответила Рагнхильд и продол жала примерно так. Сначала капитан спросил у фру, не подцепила ли она эту заразную хворь. А фру ему ответила, что ее отвращение к нему вряд ли можно на звать хворью. «Я внушаю тебе отвращение?» — «Да. Хоть караул кричи. Твой порок в том, что ты чудовищ но много ешь…» — «Так уж и чудовищно? — спраши вает капитан. — Разве это порок? Это скорее свойство, ведь голод не признает границ». — «Но когда я долго смотрю на тебя, меня начинает тошнить. Вот почему меня тошнит». — «Зато теперь я не пью, — говорит он, — значит, все стало лучше, чем прежде». — «Нет, нет, го раздо хуже». Тогда капитан говорит: «По правде ска зать, я надеялся на большую снисходительность в па мять о том… ну хотя бы в память о том, что было летом».

«Да, ты прав», — говорит фру и начинает плакать.

«Это грызет, и точит, и гложет меня ночью и днем, ночью и днем, но ведь я не упрекнул тебя ни единым словом». — «Не упрекнул», — повторяет она и плачет еще горше. «А кто, как не я, попросил тебя вернуться?» — спрашивает он. Но тут фру, должно быть, решила, что он приписывает себе слишком много заслуг. Она сразу перестает плакать, вскидывает голову и говорит: «Да, но если ты звал меня только за этим, мне лучше было бы не приезжать». — «За чем, за этим? — переспраши вает он. — Ты поступала и поступаешь так, как тебе з аблагорассудится, ты ни о чем не желаешь думать, ты не подходишь даже к роялю, ты бродишь, словно тень, и к тебе нельзя подступиться, и на тебя никак не угодишь. А по вечерам ты запираешь передо мной свою дверь. Ну что ж, запирай, запирай…» — «Нет, если хочешь знать, это к тебе нельзя подступиться, — говорит она. — Я ложусь и встаю с одной мыслью: только бы не напомнить тебе о том, что было летом. Ты уверяешь, будто ни единым словом не упрекнул меня. Как бы не так! При каждом удобном случае ты тычешь мне этим в нос. Помнишь, я на днях оговорилась и назвала тебя Гуго. Что ты сделал? Ты мог бы помочь мне, мог пропустить это мимо ушей, но ты нахмурился и сказал: меня зовут не Гуго! Ведь я и сама знаю, что тебя зовут не Гуго, ведь я и сама горько упрекала себя за обмолвку». — «В том-то и вопрос, — подхватил капи тан, — достаточно ли ты себя упрекаешь». — «Да, — го ворит фру, — более чем достаточно, а что?» — «Не на хожу. По-моему, ты вполне собой довольна». — «А ты? Ты думаешь, тебе не в чем упрекнуть себя?» — «У тебя на рояле по сей день стоит несколько фотографий Гуго, и ты даже не думаешь их убрать, хотя я тысячу раз давал тебе понять, как мне этого хочется, и не просто давал понять, я тебя умолял об этом!» — «Господи, дались тебе эти фотографии!» — сказала она. «Пойми меня правильно, — ответил он, — даже если ты сейчас убе решь все фотографии, мне это не доставит никакой радости: я слишком долго тебя упрашивал. Но если бы ты сама, по своей воле, в первый же день после возвра щения сожгла фотографии, твое поведение не отдавало бы таким бесстыдством. А вместо того у тебя по всей комнате валяются книги с его надписями. Я видел и но совой платок с его инициалами». — «Ты просто ревнуешь, вот и все. Иначе не объяснить, — говорит фру. — Не могу же я стереть его с лица земли. Папа и мама тоже так считают. Ведь я жила с ним и была его женой». — «Его женой?» — «Да, я называю это именно так. Не все смот рят на мои отношения с Гуго твоими глазами». Посл e этого капитан надолго смолк, только головой покачи вал. «Кстати, ты сам во всем виноват, — опять загово рила фру. — Ты уехал с Элисабет, хотя я умоляла тебя не ездить. Тогда-то все и произошло. Мы слишком мно го пили в тот вечер, и у меня голова закружилась…» Капитан еще немного помолчал, потом ответил: «Да, напрасно я уехал с Элисабет». — «А я о чем говорю? — И фру снова расплакалась. Ты и слышать ничего не же лал, Теперь ты всю жизнь будешь попрекать меня этим Гуго, а что сам натворил, о том и не вспомнишь». — «Есть все-таки разница, — возразил капитан. — Я-то ни когда не жил с женщиной, о которой ты говоришь, не был ее мужем, выражаясь твоим языком».