Избранные произведения в 2-х томах. Том 2 - страница 130

Я сам пошел за бельем.

А в понедельник спозаранку заявился Ларс Фалькен берг и отозвал меня в сторону — как когда-то, и завел тот же разговор, что и когда-то: я вчера заходил к ним на вырубку, так чтоб это было в последний раз, по нятно?

— Чего ж не понять, раз это была последняя стирка,

— Стирка, стирка! Нешто я сам не мог за всю осень принести твою поганую рубашку?

— Я не хотел заговаривать с тобой о белье.

Интересно, какой дьявол нашептал ему об этой не винной прогулке? Не иначе сплетница Рагнхильд решила мне удружить, больше некому.

Случаю было угодно, чтобы и на этот раз Нильс ока зался поблизости. Он шел как ни в чем не бывало из кухни, а Ларс, едва его завидел, обрушил на него всю свою злость.

— Вот и второй красавец явился! — сказал Ларс. — Ух, глаза б мои не глядели.

— Ты что сказал? — спросил Нильс.

— А ты что сказал? — ответил Ларс. — Поди, подлечи язык, авось начнешь говорить поразборчивей.

Тогда Нильс остановился, чтобы узнать, в чем же все-таки дело.

— Не понимаю, о чем речь.

— Ты-то? Не понимаешь? Когда надо пахать под зябь, ты все понимаешь. А на мои слова у тебя умишка не хватает.

Тут Нильс впервые за все наше знакомство рассер дился. У него побелели щеки.

— Ну и болван же ты, Ларс, — ответил он. — Дер жал бы ты язык за зубами, оно бы лучше было.

— Это я-то болван, — взвился Ларс. — Ты слышишь, как он со мной заговорил! Обозвать меня болваном! — А сам весь побледнел от злости. — Я сколько ле т прора ботал в Эвребё и чуть что не каждый вечер пел госпо дам. А после меня пошли сплошные выкрутасы. Ты не бось помнишь, как здесь было при мне? — спросил он меня. — Тогда Ларс был на все руки, и работа у меня не стояла. Потом здесь полтора года прослужил Альберт. А уж потом явился Нильс. Нынче здесь только один разговор — вкалывай, паши да вывози навоз, что ночью, что днем, пока не высохнешь от такой жизни.

Мы с Нильсом не выдержали и расхохотались. Но Ларс ничуть этим не обиделся, он был скорее доволен, что умеет так рассмешить людей, и, сменивши гнев на милость, рассмеялся вместе с нами.

— Да, я все выкладываю как есть, — продолжал он. — И ежели бы ты порой не был вполне свойский па рень — не то чтобы свойский, а услужливый и обходи тельный на свой лад, конечно, ежели бы не это, уж тогда бы я…

— Чего тогда?

Ларс с каждой минутой приходил в более веселое расположение духа. Он со смехом отвечал:

— Тогда всыпал бы я тебе по первое число.

— А ну, пощупай мои мускулы, — сказал Нильс.

— Вы это о чем? — спросил подошедший капитан. Он уже встал, оказывается, хотя время было без ма лого шесть.

— Ни о чем, — в один голос ответили Ларс и Нильс.

— Как дела с запрудой? — спросил у меня капитан и, не дожидаясь ответа, обратился к Нильсу: — Пусть мальчик отвезет меня на станцию. Я еду в Христианию.

Мы с Гринхусеном ушли делать запруду. Ларс — рыть канаву, но какая-то неуловимая тень омрачила на ше настроение. Даже Гринхусен и тот сказал:

— Жалко, что капитан уезжает.

Я был того же мнения. Правда, может быть, капитан уезжает по делам, ведь ему надо продать лес и урожай. Хотя, с другой стороны, зачем ему понадоби лось уезжать в такую рань, раз к утреннему поезду он все равно не поспеет? А вдруг они снова поссорились и капитан спешит уехать, пока не встала фру?

Да, теперь они часто ссорились.

Опять дошло до того, что они почти не разговари вали друг с другом, а если им надо было перемолвиться несколькими словами, равнодушно отводили глаза в сторону. Случалось, конечно, что капитан глядел жене прямо в глаза и советовал ей прогуляться, пока стоит такая чудная погода, или, напротив, просил ее вернуться домой и поиграть немного на рояле, но это делалось главным образом для людей и ни для чего более.

Как это все печально!

Фру была кроткой и прекрасной, она часто стояла на крыльце и глядела на дальние холмы; у нее были тонкие черты лица и золотистые волосы. Уже сейчас она выглядела как молодая, нежная мать. Но, должно быть, она безмерно тосковала — ни гостей, ни веселья, ни шу ма, ни радости, одно только горе и стыд.

Капитан, правда, изъявил готовность нести свое бре мя, он и нес его, сколько хватало сил! Но теперь у него, видно, иссякли силы. В усадьбе поселилось горе, а одно горе трудней снести, чем семь тяжких нош. Если фру по чистой случайности забывала очередной раз выразить свою вечную признательность, капитан опускал глаза в пол, без дальнейших слов хватался за шапку и был таков. Все горничные об этом говорили, да я и сам это видел. Я понимаю, он уже никогда не забудет про ее грех, никогда, но ведь можно не напоминать о нем. Хотя попробуй не напомни, когда фру, порой забыв шись, говорила: «Ты знаешь, мне так нездоровится!» или: «Ты знаешь, я уже не могу столько ходить!» Тогда он отвечал: «Перестань, Ловиса!» — и хмурил брови. И тут же вспыхивала ссора: «Опять ты мне напоминаешь?» — «Почему я? Ты сама напоминаешь, ты утратила всякую стыдливость, твой грех сделал тебя бесстыдной». — «Ах, зачем, зачем я только вернулась! Дома мне было луч ше!» — «Или у твоего молокососа!» — «Ты ведь, помнится, говорил, что и тебе он однажды помог. Если хочешь знать, я бы рада уехать к нему. Гуго гораздо лучше, чем ты».

Ах, какие безответственные слова она говорила, на верное, она даже не отдавала себе отчета в том, что говорит. Мы не узнавали ее, такой она стала испорченной. Фру Фалькенберг — и испорченность? Может, это и не так, бог весть. Во всяком случае, она не стыдилась, придя вечером к нам на кухню, расхваливать Нильса за его молодость и силу. Пожалуй, я сно в а начал рев новать ее и завидовать молодости Нильса, я думал так; с ума они все посходили, что ли? Разве не нам, пожи лым людям, следует отдавать предпочтение? Или это не искушенность Нильса ее раззадоривала? Или она пыталась как-то подбодрить себя самое и выглядеть моложе, чем на самом деле? Однажды она пришла к нам, к Грин хусену и ко мне, когда мы ладили запруду, и долго си дела, глядя на нас. И как же мне легко работалось в эти полчаса, сам гранит стал податливее и подчинялся каждому нашему движению, мы, словно богатыри, воз двигали каменную стену. Впрочем, и сейчас фру вела себя безответственно, она не просто так сидела, она играла глазами. Почему она не оставила эту новую при вычку? У нее и взгляд-то был чересчур тяжелый, и не пристала ей такая игра. Я подумал: то ли она хочет подать на милостыню, чтобы мы простили ей заигрыва ние с Нильсом, то ли заводит новую игру, а где прав да — неизвестно. Я сам разобраться не мог, Гринхусен — тот и вовсе ничего не понял, он только сказал, когда фру ушла: