Уик-энд на берегу океана - страница 63
Все трое они вернулись к фургону, Пино шел чуть позади. Безоблачное небо так и сияло, было жарко, Майа снял куртку.
— Ты напишешь? — спросил он.
— Когда смогу.
Они прошли еще немного, потом Майа добавил:
— А что ты напишешь, Пьерсон, моим родным, если меня убьют? Что меня уважали за мои качества военачальника, что до последней минуты я служил образцом отваги, что я скончался без мучений. И что жертва моя не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…
— А ведь верно, у тебя есть все начальственные качества.
— Верно, и ты, кроме того, знаешь мой образ мыслей.
— В таких случаях, — сказал Пьерсон, — не пишут того, что знают.
Майа неопределенно махнул рукой. Наступило молчание, которое нарушил взволнованный голос Пино;
— Шикарный был тип.
— Замолчи! — яростно крикнул Майа.
Пьерсон взглянул на Майа, но ничего не сказал. Пино подождал с минуту, потом заявил, что его ждут земляки, и ушел. Со спины он казался еще ниже ростом, еще более кургузым, каким-то очень трогательным. Пьерсон проводил его глазами.
— Ты его обидел.
— Да, — сказал Майа, — не следовало бы так говорить. — И тут же с яростью добавил: — Плевать я хотел на Пино, слышишь! Плевать хотел на Пино и на его пулемет.
Он сел на место Александра, закурил сигарету.
— А знаешь, — произнес своим нежным голоском Пьерсон, — а знаешь, сейчас Пино по-настоящему несчастен.
Майа взглянул на него как-то смутно, словно пробудился ото сна.
— Что ты мелешь? Кто несчастен?
— Пино.
— Отстань от меня со своим Пино.
— Он несчастлив. Думает, что жена ему изменяет.
— Еще бы, такая харя! — сказал Майа, хохотнув. И тут же добавил: — Значит, она ему изменяет?
— Он не уверен. Но думает.
— Черт! — злобно сказал Майа, — да еще бесплодная сука. Пусть изменяет, лишь бы брюхо нагуляла!
Наступило молчание, потом Майа снова сказал:
— Ну и сука. Теперь мне все понятно.
— Что понятно?
— Все. И, в частности, его пулемет.
— Он-то какое имеет к этому отношение?
Майа пожал плечами. Потом резко отшвырнул окурок и провел ладонью по лицу.
— Иоанн Креститель, а, Пьерсон? Помнишь?
— Помню, — сказал Пьерсон.
— Помнишь, а? Помнишь, Пьерсон, а?
— Да замолчи ты.
— Вознесем за это хвалу господу богу, Пьерсон.
— Молчи.
— И жертва его не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…
— Замолчи, Майа, прошу тебя. Замолчи! Молчи!
И вдруг великое молчание пролегло между ними. Майа подобрал с земли необгоревшую еще деревяшку и стал вертеть ее в пальцах.
— А ведь верно, дерево великолепный материал, — сказал он.
Прошло еще несколько минут, потом Майа поднялся, снял с крючка кружку Александра, зачерпнул вина из фляги, стоявшей под фургоном, выпил, повесил кружку, не ополоснув ее, и снова пошел на свое место. «Щучий сын, — шепнул ему в ухо голос Александра, — трудно тебе кружку ополоснуть, что ли?» — Майа замер, потом вернулся, снял кружку и растерянно огляделся вокруг. Пьерсон поднял на него глаза.
— Ты же знаешь, — воды нет.
— Ах да, — сказал Майа.
Он повесил кружку на место.
— Фляга там осталась.
— Да, — сказал Майа, — я ее видел. Стояла у колодца.
— Это наша последняя. Конечно, ее уже сперли.
Майа сел, опустил глаза и заметил тот кирпич, о который споткнулся. Он отшвырнул его носком. И тут же снова поднялся.
— Пьерсон, я больше не могу.
— Чего не можешь? — спросил Пьерсон.
Но видно было, что он не удивился.
— Не могу оставаться здесь, в фургоне. Не могу. Я ухожу.
— Куда?
— Сам не знаю.
— Куда?
— В Брэй-Дюн.
— Куда именно в Брэй-Дюне?
— А ты непременно хочешь знать? — сказал Майа, слабо улыбнувшись.
— В такое время мало ли что может случиться.
— Видишь ту дорогу, которая ведет к морю? Так вот, первая улица направо, если идти от железной дороги. Беленький домик напротив разбомбленного гаража. Там я и буду.
— Значит, в самом центре Брэй-Дюна? Это же безумие.
— Именно так и говорил Александр. Помнишь, он ни за что не желал уходить от нашего фургона. Говорил, что если мы будем держаться возле санатория, мы ничем не рискуем.
— Все-таки это безумие.
— А что поделаешь? — сказал Майа. И добавил: — Завтра в полдень я приду тебя навестить.
— Если хочешь, пожалуйста.
— Никаких «если хочешь». Завтра, ровно в полдень, слышишь, обязательно завтра.
— Буду ждать.
Помолчали, потом Майа спросил:
— А где столовка Пино?
— Зачем тебе?
— Хочу с ним попрощаться.
— А я думал, плевать тебе на него…
Но так как Майа ничего не ответил, Пьерсон добавил:
— Против калитки у входа в санаторий с правой стороны.
— Что? — с отсутствующим видом спросил Майа.
— Да столовка Пино.
— Ах да, где, где, ты сказал?
— По правую сторону, около калитки санатория.
— Спасибо.
Пьерсон стоял, опустив голову и потупив глаза. Майа подошел к нему вплотную. Он глядел на их фургон. На их очаг, сложенный из кирпича, на постоянное место Александра.
— А ты? — спросил он наконец. — Что ты собираешься делать?
— О, я, — сказал Пьерсон и грустно рассмеялся, — не так трудно отыскать столовку, где уже есть священник.
* * *
Он подошел к окну спальни, распахнул настежь обе половинки, а сам уперся локтями в перекладину над подоконником. Ему почудилось, будто он не уходил отсюда со вчерашнего дня, что продолжается все тот же спор, что никогда этот спор не кончится… «Дом, — подумал он, стискивая зубы, — этот проклятый дом». Никогда бы он не поверил, что можно до такой степени ненавидеть обыкновенные кирпичи.
