Мама Стифлера - страница 142
— Глянь-ка, всё зажило! Лида! Иди сюда, посмотри, как у Лидушки всё зажило хорошо! Вот что значит вовремя обратиться к деду!
— С ума сойти, — отвечала бабуля, моя посуду, и, не глядя в нашу сторону, — поразительно просто! Как новенькая стала!
Старики прожили вместе почти шестьдесят лет, и бабушка давно привыкла к дедовым заморочкам.
И сейчас дед ухватил меня за палец, который я порезала на прошлой неделе, и принялся меня отчитывать:
— Ты вот почему сразу зелёнкой ранку не обработала? Большая уже девочка, а всё как маленькая! Деда рядом нет — всё на самотёк пускают! Молодёжь!
Я давала деду вдоволь пощупать мой палец, а сама смотрела на его лысину.
Розовая лысина в веснушках. Дед у меня рыжим был. Когда-то. От него в нашей семье и пошла традиция раз в двадцать-тридцать лет рожать рыженьких. Я родилась, спустя тридцать три года, после рождения своей рыжей тётки, заполучив от деда в наследство веснушки и рыжую шевелюру. И никогда этому не радовалась. Потому что отчаянно рыжей я становилась только летом, а весной густо покрывалась веснушками, которые с тринадцати лет всячески выводила и отбеливала. А в остальное время года выглядела анемичной девочкой с тускло-рыжими волосами. В пятнадцать лет я стала блондинкой, и не изменяю гидропириту уже больше десяти лет.
Дедова лысина была розовой. И в веснушках. И ещё на ней была маленькая ссадина. Полученная им на даче в результате того, что он очень любил стучаться головой о низкую притолоку, когда лазил летом под дом за дровами. Сколько себя помню — эта ссадина у деда никогда не успевала зажить до конца. Я потрогала ссадину:
— Ёкарный бабай, да? За дровами лазил?
Дед густо покраснел:
— Говорил я твоему отцу: "Слава, давай побольше проём прорубим?" Нет! Не слушают они, по-своему всё делают! Вот и хожу теперь как не знаю кто!
На кухню вошла бабушка.
— Проснулась?
Я кивнула:
— Угу. Вы давно здесь?
Бабушка села рядом со мной, и провела ладонью по столешнице:
— Мы всегда здесь. Мы тут тридцать лет прожили, в квартире этой. Сюда тебя маленькой, из роддома принесли. Куда ж нам деться? Мы ведь тебе не помешаем?
Отчего-то я сразу вспомнила, какой срач у меня в маленькой комнате, и что на кресле высится Эверест неглаженого белья, и опустила голову.
Бабуля всегда была редкостной чистюлей. Всё у неё было разложено по полочкам, расставлено по всем правилам. Помню, когда бабушка умерла, я впервые со дня её смерти, открыла шкаф…
На меня оттуда пахнуло «Ленором» и запахом мыла. Бабушка любила перекладывать стопки чистого белья кусочками детского мыла…
Я стояла, и у меня рука не поднималась вытащить и отнести на помойку эти аккуратно сложенные стопочками дедовы маечки, носовые платочки, и тряпочки.
Тряпочки меня окончательно добили. Выглаженные с двух сторон кусочки от бабушкиного старого платья, которое я помнила, обрывки ветхих наволочек, и маленькие прямоугольнички материи, которые шли, вероятно, на заплатки…
Так и оставила я полку с тряпочками. До сих пор не трогаю. Не могу.
Там же я нашла выписку из дедушкиной медицинской карты. Где чёрным по белому было написано, что у пациента "рак желудка в неоперабельной стадии". Бабушка тогда спрятала эту выписку, а врача попросила написать другую. Что-то про гастрит. Чтоб показать её деду…
— Мы тебе не помешаем? — повторила бабушка, и посмотрела мне в глаза.
А я заплакала.
И обняла бабушку, и к руке её прижалась. К тёплой такой руке. И всхлипываю:
— Я вам с дедушкой в маленькой комнате сейчас кроватки постелю. У меня бельё есть, красивое такое, тебе понравится… Я тряпочки твои сохранила, как будто знала… Вы мне не помешаете, не говори глупости. Я очень по вам скучала, правда. Не уходите от меня, пожалуйста.
Я подняла голову, и посмотрела на деда.
Он улыбался, и ел пирожок.
Тогда я поцеловала бабушку в мягкую морщинистую щёку, и…
И проснулась во второй раз.
Из-под двери не пробивалась полоска света, и в доме не пахло бабушкиными пирожками.
И лицо у меня было мокрое. И подушка.
А вот на лице почему-то улыбка. Глупая и бессмысленная. Улыбка…
Клон
12-01-2008 10:57
Когда он вернулся с кладбища, на улице уже стемнело.
"Как тогда, год назад. Тоже темно было. В ноябре темнеет рано"
Он механически посмотрел в окно.
Чернота
Черным-черно. За окном. В доме. И в сердце…
"Как на пожарище. Только что гарью не пахнет. За год запах выветрился. Хотя, какой год? Таню хоронили — уже ничего на месте аварии не осталось. Ни пятнышка…"
Таня-Таня-Танечка…
"Время, говорят, лечит… Да ни черта оно не лечит! Год прошёл, год! А легче и не стало. И станет ли?"
Он щёлкнул выключателем на стене, и за окном стало ещё чернее.
Со стены ему улыбалась Таня.
Обхватив плечи руками, он с минуту смотрел на плоскую фотографию в траурной рамке, потом снова щёлкнул выключателем, и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.
***
— Константин Сергеевич… — полный мужчина в белом халате постучал кончиком шариковой ручки по лакированной столешнице, — вы отдаёте себе отчёт в своей просьбе?
— Это не просьба. Это заказ услуги.
Доктор ему не нравился. Было в нём что-то такое неуловимо-скользкое…
— В перечне услуг, предоставляемых нашей клиникой, ваша не указана. Вы должны понимать…
— Дайте мне вашу авторучку. Пожалуйста.
Каждое слово ему приходилось из себя выжимать. Он готовился к этому разговору. Он долго к этому шёл. И решение принято. У всего есть своя цена. А он — он готов платить две. Три цены.
