История девяти сюжетов - страница 3
По лбу вошедшего струился пот. Перед величавым обликом Миолли он как-то сник, пробормотав несколько невнятных фраз.
Освобожденный после отбытия пятилетней каторги, путник целый день добирался пешком до города… Пристанища он не мог найти нигде. Тщетно стучался в двери гостиниц.
«Каторжника», пусть бывшего, никто не хотел впускать. Никто не хотел продать ему съестного.
Пожилая женщина, выходившая из церкви, направила его к дому Миолли.
Сейчас он настороженно смотрел на хозяев. Очевидно, он опасался, что у «попов» встретит не более гостеприимный прием, чем в гостиницах.
— Успокойтесь, мой друг! — дружелюбно промолвил епископ.
* * *
Увлеченно слушая рассказ Анжелена, журналист по профессиональной привычке пристально наблюдал за рассказчиком.
«— О месье! — Волнение звучало в голосе каноника. — По прошествии долгих лет мне кажется, что я слышу эти слова, исполненные милосердия, простоты и человечности. Благословенный голос проникал в душу, успокаивал, трогал и умилял, внушая уверенность, что есть в мире и вера, и надежда.
«Мой друг, мой друг!» — повторил Пьер Морен, как бы говоря с самим собой. Казалось, его мужественное и мрачное лицо прояснилось. Сдержанная слеза блеснула в его ресницах».
* * *
Пьер Морен назвал себя, рассказал, за что он попал на каторгу и как безжалостно с ним обошлись владельцы гостиниц.
— Садитесь вот здесь, — сказал епископ, пригласив его к столу, застланному белоснежной скатертью. — Розали, еще прибор!
Трудно передать выражение изумления, смущения и благодарности, которым светилось лицо каторжника, хотя поначалу на нем еще проступало недоверие. Морен как будто боялся, что вдруг он проснется от сладкого сна.
Но вот Розали придвинула ему стул и поставила третий прибор. Перед ним оказалась дымящаяся тарелка с супом. По знаку монсеньера Анжелен откупорил бутылку старого ламальга, покрытую паутиной. Изумление Морена перешло в восторг.
Пьер Морен пил и ел с жадностью, которую он и не пытался скрывать.
Как изысканно выразился благовоспитанный каноник (а может быть, журналист, записавший его рассказ), «по мере того, как утолялся животный аппетит, можно было видеть, как в глубине этой души, погрязшей во мраке, совершается таинственная работа. Погруженный в океан позора, ужаса и страдания, его мозг начал размышлять, когда тело перестало страдать от голода».
Когда Пьер Морен вдоволь наелся, стало видно, до чего он смертельно устал и измучен. Он еле держался на ногах. Монсеньер сообщил, что в конце коридора ему отведена комната и приготовлена постель.
— Комната друга, — добавил епископ, убедившись в магическом впечатлении, которое производили ласковые слова на «изуродованную и опустошенную душу» неожиданного гостя.
Привыкшая повиноваться Розали отвела Морена в «его» комнату.
* * *
Как все похоже на аналогичную главу «Отверженных»!
Виктору Гюго был дорог необычайный случай, о котором ему рассказали. В течение многих лет он бережно сохранялся в его памяти и наконец обрел художественное бытие.
Но… Тут есть одно «но».
Я должен вернуться к первой странице очерка Понмартена.
По его словам, когда он вошел в комнату Анжелена, на столе у него лежал том «Отверженных».
— Можно с уверенностью сказать, — заключил журналист, — что каноник внимательнейшим образом прочел роман и в облике Бьенвеню Мириэля нашел все черты епископа, у которого он служил.
Не закрадывается ли у нас некое подозрение?
Сходство рассказа Анжелена с аналогичным местом в романе разительно. Оно бросается в глаза.
Но чем это сходство обусловлено?
Может быть, совсем не тем, что Гюго был знаком с подробностями первой встречи диньского епископа с галерником?
Может быть, произошло обратное?
Роман, в котором под именем Мириэля был действительно выведен епископ Миолли (об этом было широко известно), произвел, разумеется, огромное впечатление на каноника Анжелена. И он мог приписать (невольно, конечно) давно прошедшему случаю все детали сцены, ярко описанной романистом.
Опасения вполне законные.
Тогда, пожалуй, и незачем приводить дальнейший рассказ каноника. Мы ведь прекрасно знаем, что вслед за этим происходит в романе.
Жан Вальжан крадет столовое серебро. Он попадается жандармам, и его приводят к епископу, чтобы уличить в краже.
А епископ заявляет, что сервиз он сам подарил Жану Вальжану.
«— В таком случае мы можем отпустить его? — спросил унтер-офицер.
— Разумеется, — ответил епископ.
Жандармы выпустили Жана Вальжана, который невольно попятился назад.
— Это правда, что меня отпускают? — произнес он почти невнятно, словно говоря во сне.
— Ну да, отпускают, не слышишь, что ли? — ответил один из жандармов».
На этом, как мы помним, сцена не кончается.
«Друг мой, — сказал епископ, — не забудьте перед уходом захватить ваши подсвечники. Вот они».
С юных лет пронзили нас эти слова, воплощение человечности и безграничной доброты!
Монсеньер Мириэль подходит к камину, берет подсвечники и протягивает их Жану Вальжану.
Сцена с подсвечниками запечатлелась в памяти любого читателя на всю жизнь. Даже если он позабыл на девять десятых (и даже больше) содержание огромного, разветвленного романа.
* * *
Оказывается, однако, что воспоминания каноника не содержали ничего похожего.
Никаких подсвечников не было!
Не было ни кражи, ни великодушного дара…
