Асина память. Рассказы из российской глубинки (Духовная проза) - 2015 - страница 16
Время тянется нудно. Оглядываю комнату: ничего особенного, однако хороша икона в углу за засвеченной лампадой — «Всех скорбящих Радость».
Примечательная икона, примерно двухсотлетней давности и старательного письма, а на ней — какие- то клейма, вроде медалей с вензелями императоров, не различить в полумраке... Несколько вышитых крестиком на черном фоне картин в рамках над диваном с валиками, фотопортреты какого-то военного (судя по форме — сороковых или пятидесятых годов) и молодой женщины с прической, какую помню по старой кинохронике. Портреты немилосердно отретушированы. Лица начисто лишены морщин, так же, как и выражений. К углам портретных рам прикреплены маленькие карточки с овальными виньетками и одинаковой беглой надписью: «Привет из Заречного!» На фотографиях — курчавая девочка и белолобый мальчик. Кто они? Вглядываюсь в покойного: лет сорока пяти, жидкие волосы на пробор, из нагрудного кармана серого пиджака почему-то выглядывает конец пластмассовой расчески. Лицо почти не тронуто смертью, разве что губы, словно раскрашенные густой красно-коричневой помадой, запекшейся по краям, свидетельствуют о перенесенных страданиях.
— Отчего преставился? — спрашиваю у старушки, кажется, из родственниц, которой неловко толкаться на кухне, — сердце?
Она отрицательно качает головой:
— Тромбы на ноге, закупорка вен. Операцию три года назад делали, ногу отняли. Теперь вот опять резали, в больнице и умер...
— Сколько лет было?
— Сорок девять.
— Ваш родственник?
— Сынок...
Бабка начинает мелко и сухо плакать, будто стряхивая горе в малую щепоть. Рано еще навзрыд, нельзя расходиться прежде времени.
В комнату пышным бюстом вперед вплывает женщина в домашнем халате: «Мама, пора одеваться, наши вот-вот подъедут...» Уходят за перегородку и скрипят дверцами шкафа. Буднично переговариваются об одежде.
Из коридора доносится стук галош, обиваемых о порог. Входит первая бабка. Направляется к гробу, склоняется через край: «Валя! Как живой, родненький...»
За перегородкой слышны голоса:
— Да где же она?
— Да не эта, мам! Погоди, подай вон кофту... И платки припаси...
Пришедшая бабка охает у покойного:
— Ой, Валя, да как же ты, наш безотказник? Кто же теперь нам снег-то отгребет? Ой, Валя, Валя... — и еще несколько положенных причитаний. Я уже успел догадаться из обрывков разговоров, что покойного звали Валентин и работал здесь трактористом.
Бабки прибывают, по двое, по трое. Каждая непременно отметит: «Как живой!» Заходят женщины с кухни, народ начинает подтягиваться к гробу. Стою спиной к вошедшим, разжигаю кадило и невольно слушаю. Одна из старух отмечает: «Неизхворалси...» Недоумеваю, что бы это могло значить? Поясняет другой голос, видимо, одной из сестер: «Только в больницу привезли, его и не стало».
Снова и снова слышу: «Как живой!» Вьется кружево причитаний:
— Ох ты наш миленький! Бывало мимо идешь и скажешь: «Как дела, Марковна?» Никогда не пройдешь,
не поздоровавшись, и старик мой скажет: «Помоги, Валя!» — скажешь: «Счас, дядь Федь!» Придешь, никогда не откажешь...
Другая бабка, — а их набивается все больше, — тучно склоняется над гробом и густо тянет:
— Хороший-то какой! Не прохворался... — Значит, смерть не иссушила, не истрепала покойного, уходит он в своем неизменном, природном виде, потому это «как живой» то и дело и слышится.
«Гроб хороший, — продолжаются пересуды. — Моему старику такой же брали». Кто-то спрашивает, приглушив голос: «Почем взяли-το?» Отвечают: «За пятьсот». Другой голос: «Хорошо взяли!» Из-за перегородки, где одевается мать, доносится: «Просили за семьсот, двести мы сторговали». — «Да, двести сторговали, — поддерживает тему молодой мужчина. — Хороший гроб...»
Преобразившись, вышла старушка-мать. Ее кацавейку и ветхий свитерок сменили шерстяная юбка и черная кофта, а поверх кофты — какой-то торжественный жакет с черными блестками.
За окном послышался звук приближающегося автобуса. Подъехали недостававшие родственники — теперь можно и свечи затеплять. Ладан на углях исходит сладким цветочным паром, но быстро начинает горчить.
«Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков!» Треба устремилась по давно наезженной колее. Мать принялась страдать над гробом, дружно засморкались бабки. Старшая из сестер, крупная и широкая, отфыркивалась шумно, как пловчиха. На шестой песни канона матери стало плохо, послали за нашатырем. На «блаженных» она вдруг запричитала: «Валенька мой, золотенький, на что уж твои сестры и братья золотые, а ты — самое золотко! Одну меня бросил, в пустом доме оставил, никогда меня не бранил, не ругался! Сестры-то разъедутся, братья не покажутся, а ты один обо мне заботился...»
Какая-то бабка бубнит вполголоса мне в ухо: «Неженатый был, женщины были, а так — нет, и детей не оставил... Так и жил возле матери, мать богатая: двое еще дочек, да сынов двое...»
По отпусте «Вечную память» тянули уже все вместе, увлеченно и заунывно. Потом со мной щедро расплатились и я уехал.
Катин сон. Святочный рассказ
Вечер накануне Рождества. Маленькое село, расположенное по обеим сторонам дороги районного значения, укрыто снегом. Кубышки домов, повернувшиеся к тракту где лицом, где боком, овины, бани... Кажется, что кривобокие заборы разгоняются, пытаясь поспеть за дорогой, но быстро устают, мельчают, редеют и, наконец, обрываются. Замыкая село, на некотором отдалении, как веско поставленная точка, высится старая порушенная церковь с кладбищем. Черные древние липы косматятся среди постных могилок, укрытых снежными навалами. Еще угадывается за крайними заборами пробитая трактором к последним похоронам тропа, но дальше и она совершенно теряется в густом снежном покрове.
