И весь ее джаз… - страница 54

Гостей подошло уже довольно много, большинство из них были друзьями устроителя, и ему приходилось буквально разрываться на части, чтобы успеть перекинуться со всеми хотя бы парой фраз.

Но тут он мгновенно сделал стойку.

Быстро подходившая с набережной девушка не была ни миллионершей, ни телеведущей, ни даже старой знакомой профессора. Зато она была искусствоведом и работником самой знаменитой российской картинной галереи.

— Здравствуйте, Верочка! — искренне обрадовался он. Выставить промотируемого художника в главной галерее страны — это, как говорится, все равно что обычному чекисту пострелять из маузера Дзержинского.

— Здравствуйте, — не очень радостно ответила искусствовед Костромина.

Она попала сюда в результате многоходовой комбинации хитроумного профессора. Он в чем-то помог одному, тот — другому, другой — третьему, а очередной — попросил Верочку поспособствовать галеристу в выставке его безвестного гения. Верочка и сама очень неплохо относилась к Береславскому — слышала о нем от друзей. Но просить их жесткую директрису за неведомое открытие Ефима Аркадьевича — который и сам-то не был профессионалом в изобразительном искусстве — было довольно стремно. А отказывать — нежелательно по целому ряду причин.

Вот почему Верочкино настроение сейчас было не очень. Она лишь искренне надеялась, что среди всей мазни очередного самоучки сможет найти что-то стоящее. Либо сумеет в личной беседе убедить профессора, что в данный момент его протеже выставлять на суд высоких профессионалов рановато.

— Пойдемте посмотрим работы? — предложил он. Верочка заранее предупредила, что в круиз не поплывет — у нее были дела на весь вечер.

— Пойдемте, — со сдерживаемой грустью сказала Костромина.

Ефим жестами призвал к себе наиболее близких друзей и открытым текстом объяснил, что им надо развлечь народ, а ему необходимо на десять минут исчезнуть из общего внимания. Друзья, которых теоретически надо было самих развлекать, тем не менее не обиделись. Они слишком хорошо знали этого персонажа. Да к тому же еще и дружили с ним.

А профессор со старшим искусствоведом нырнули через два кораблика в третий, носивший гордое имя «Васисуалий-3». Он был гораздо больше просто «Васисуалия», так как перестраивался на базе не 544-го проекта, а теплохода «Москва». То есть — все тридцать шесть метров в длину, почти шесть — в ширину, и главное — с длиннющим пустым носовым отсеком, вполне пригодным хоть для дискотеки, хоть для художественной выставки.

Сегодня здесь планировалось и то, и другое.

Вдоль бортов стояли деревянные мольберты. На них Наталья, жена Береславского, почти заканчивала устанавливать работы первого художника, Дмитрия Шевцова. Мастер был вполне зрелый и в середине девяностых — даже коммерчески успешный. Успех приносили выставки в правильных организациях типа Газпрома, Госдумы и Совета Федерации. Их по доброте душевной организовывал один из почитателей Диминого таланта. Второй стороной финансового успеха была его мама, Екатерина Витальевна, властная, красивая, умная и невероятно энергичная женщина, которая вела всю коммерческую деятельность своих сыновей-художников.

Ну а дальше уже было не столь радужно. Доброхот перестал помогать, а маму одолели возрастные недуги, и каждый день мчаться на электричке два часа в Москву и столько же обратно стало невмоготу.

В итоге со всей печалью замаячил вопрос физического выживания. Хотя нет, физически, живя в деревне, с голоду не помрешь. Но те же холсты, краски и рамы на грядке, к сожалению, не произрастали.

Мама, случайно познакомившись с Береславским и интуитивно сразу все в нем поняв, где логикой, где лестью, где напором убедила профессора заняться обоими ее талантливыми детьми. Хотя Ефиму Аркадьевичу — в отличие от его жены Натальи — гораздо ближе было творчество младшего сына Екатерины Витальевны, Никиты.

Но речь пока про Диму.

Иконописец по образованию, живописные работы он создавал яркими, веселыми, жизнерадостными. В его фонах невозможно было найти даже двух одинаковых маленьких кусочков.

При этом сам художник был очень спокойным, худым, бледным и к тому же глубоко религиозным. Жил он с семьей в деревне уединенно (это был его любимый термин), а себя называл «человеком убогим». Хотя, с другой стороны, мгновенно возбуждался от любой критики и, ударяя себя в узкую грудь, почти кричал, что он — «сильный художник!».

Береславский очень любил всех троих мастеров, с которыми сейчас работал. В том числе — и Диму Шевцова. Наталья — та вообще обожала светлое во всех смыслах Димино творчество. Профессор же, тепло к нему относясь — и даже вешая его работы у себя на даче, — все-таки опасался, что у Шевцова-старшего недостаточно пока оригинального, только ему присущего живописного лица. Наталья придерживалась противоположного мнения, что в семье Береславских было многолетней нормой.

Верочке Костроминой хватило трех секунд, чтобы принять сторону профессора. Она недовольно сморщила губы, а Береславский победно посмотрел на свою жену. Та попыталась было переубедить Костромину, но где там… «Это тебе не с мужем спорить», — несколько злорадно подумал Ефим Аркадьевич.

— Не пойдет, — сказала Верочка. — Не наш формат.

— А я и не его предлагаю, — влез профессор. — Наташка, поменяй картинки, пожалуйста, — попросил он жену.

— Сам поменяй, — недипломатично ответила та, обиженная за своего любимчика.

— Хорошо, — мгновенно согласился хитрый лис. — А ты тогда будешь продавать.