Нарисуй мне дождь - страница 2
Быть может, наплыв этих атавистических физиономий объяснялся спецификой отбора? При поступлении в институт важны были не знания, а справки о наличии льгот и их количество. Привилегиями при поступлении пользовались десятки всевозможных категорий абитуриентов: от членов КПСС и кандидатов в члены, демобилизованных из армии, спортсменов и награжденных доблестными значками, медалями или грамотами, до жителей сельской местности, представителей национальных меньшинств, инвалидов, погорельцев, убогих и еще немалый перечень прочих, имеющих пролетарские льготы. Такой подход к приему поступающих в институт обеспечивал «социальный состав принимаемых в высшие учебные заведения, соответствующий социальной структуре общества». Говоря человеческим языком, помогающий поступлению в ВУЗы выходцам из семей рабочих и крестьян, а на самом деле — партийным и комсомольским выдвиженцам и тем, кто к ним примазался.
Меня томило жужжание пустых разговоров в перерывах между лекциями. Картонные улыбки, суконный язык, жестяной смех, множество лиц меченных печатью врожденной глупости. Чванливая спесь преподавателей, затаенная недоброжелательность и ограниченность однокурсников. Я впервые столкнулся с этим, глубоко чуждым мне, а в сущности, обычным миром взрослых, миром фальши и притворства. Я и раньше не питал радужных иллюзий в отношении окружающих меня людей. Я не был наивным недорослем, взиравшим на нашу жизнь через розовые очки. Мне уже довелось столкнуться с отнюдь не лучшими проявлениями человеческой натуры, мир уже начал меня ловить, но пока не поймал. В свои восемнадцать лет я имел нерушимые представления о добре и зле, подлости и чести. Но до поступления в институт я жил в другом мире. Это был мир подростков, со своими ценностями, обычаями, табу. Их мир был гораздо проще. Здесь же, я чувствовал себя попавшим в какой-то безвыходный тупик, здесь мне все было отвратительно. Удручало всеобщее лицемерие и враждебность, в лучшем случае, — равнодушие. И я не принял этот новый, чуждый для меня мир взрослых людей.
Свое поступление в институт я считал ошибкой и с каждым днем все больше склонялся к тому, чтобы его бросить. Лишь глубокая привязанность к родителям, чувство долга перед всеми моими дедами и прадедами заставляло меня с ответственностью относиться к своему будущему, и удерживало от этого шага. Но уже через месяц я не выдержал и, как сын Тараса Бульбы, закопал свой букварь и примчался домой. «Я вернулся в мой город знакомый до слез, до прожилок, до детских припухших желез…»
Глава 2
Теплый вечер юга.
Старая скамейка возле дома, и так нужный мне разговор с отцом.
— Папа, ты знаешь, какая это все-таки сволочь — люди. Я на них просто удивляюсь. Однокурсники постоянно доносят друг на друга в деканат. Зачем они это делают? Для удовольствия или из шкурных интересов, чтобы выслужиться перед институтским начальством? Не могу понять. Откуда берутся эти гадюкуватые натуры? Подлолюбие — это, что, основная черта украинского характера?
В общежитии создали какую-то сатанинскую организацию и назвали ее «студсовет». Заправляет ею мой однокурсник по фамилии Карп, но рожа у него ни как у рыбы, а, как у паразита жопа! Никто из студентов этих студсоветчиков не выбирал, все они назначены деканом по признаку членства в КПСС. Ни одного «ни члена» среди них нет, разве что кандидаты в члены, так, те, стараются больше всех, землю носом роют, чтобы выслужиться.
И знаешь, я заметил, они даже похожи друг на друга своей неразвитостью. В том, как они лезут по головам и любой ценой норовят устроить свою карьеру, есть что-то неполноценное. Днем и ночью рыщут эти студсоветчики по комнатам, а остальные студенты сидят по своим углам, трясутся и ждут, когда они к ним пожалуют. Врываются они всегда неожиданно, эдакою разнузданною гурьбой, которую они сами именуют не иначе, как «комиссия» и наперебой начинают выдвигать свои несусветные требования: предъяви им дневник дежурств по комнате с протоколами ежедневного наблюдения за чистотой пола или подавай журнал регистрации выноса мусора из бытовки с твоими собственноручными подписями. Создают видимость бурной деятельности, имитируют какую-то патологическую чистоплотность, а у самих вечно не стираные рубахи, зловоние месяцами немытого тела. Ни один из них не бывает в душевой, похоже, все они страдают водобоязнью или их руководители рекомендует им мыться в отдельных банях. Только сдается мне, в душ они не ходят, потому что боятся уронить свое студсоветское старшинство, ведь в душе все равны.
А если разобраться, то эти студсоветчики такие же студенты, как и все, но главная их задача, представляешь, не подготовка к занятиям, ни освоение специальности, а борьба за чистоту. Они постоянно разыскивают пыль под кроватями, а на самом деле идут на все для того, чтобы выселить из общежития своего же однокашника, такого же студента. Так их натаскивают их партийные вышестоящие для последующего назначения на руководящие должности после института, выращивают иуд, готовых на мать родную донести!
— Не горячись. Мне знакомо то, о чем ты говоришь. У меня тоже были похожие мысли. Незачем тебе повторять те же ошибки, их потом не исправишь, — отец с осторожностью выбирает слова, будто вспоминает, услышанную в детстве сказку.
— Я отвечу тебе так, как когда-то в твои годы на подобный вопрос мне ответил мой отец, твой дед. Меня исключили из Киевского летного училища, из-за брата. Его арестовали в тридцать пятом по ложному доносу. Он учился в Неженском педагогическом институте, там же где и Гоголь… Я мечтал летать. Конкурс был огромный, тогда все хотели летать, не то что теперь… Но я все же поступил, и мне было так горько, ведь меня отчислили ни за что, ни я, ни брат, мы ни в чем не были виноваты.