Нарисуй мне дождь - страница 62
— А чого ж ты нэ подякував дивчынци? — с притворным укором спросила его мать.
— Дякую, — слегка кивнув головой, чинно ответствовал маленький человек.
Без преувеличений, это был вполне сформировавшийся маленький человек, потому как во всей его внешности и в поведении было так много взрослости. Пока он досасывал леденец, девочка стояла рядом, глядя на него, хотела вместе с ним почувствовать редко выпадающее на ее детскую долю наслаждение сладким. Но он оставался невозмутимым. Я поймал на себе его искоса брошенный недобрый взгляд. Совсем еще ребенок, но было в нем что-то такое… ‒ исконно почвенное.
Для порядка посидев пару минут, мать и, как выяснилось, тетка мальчика принялись ужинать. Было заметно, что это самая приятная часть их вояжа, которую они с нетерпением дожидались. Небольшой откидной столик у окна был завален белою россыпью вареных яиц, несколькими шматами нежно-розового сала с карминовыми прожилками мяса, увесистым кругом украинской колбасы, источающей умопомрачительный чесночный запах, Монбланами пампушек, Эверестами кнышей, маковников и прочих «пундиков и вытребенек». Невиданных размеров копченая курица вельможно развалилась посредине стола, бесстыдно задрав голые ноги из лохмотьев замасленной газеты. Надо всем этим возвышалась трехлитровая стеклянная банка до верху набитая котлетами.
Этот лукуллов обед к счастью не наблюдала Медведица. Не знаю, как бы она его пережила, могло случиться непоправимое… Приближался Таврическ и весь ее выводок с нею во главе потянулся к выходу. Навьюченные, как верблюды переметными сумками, какими-то торбами и узлами маленькие «середняки» пробирались по узкому ущелью вагона, вереща радостными голосами. Старшая девочка на правах капитана последней покидала наш отсек. Маленькая ее симпатия, сердито вращая глазами, старательно пережевывала котлету.
— А чого ж ты дивчынку не вгостыв котлеткою, вона ж тэбэ конхфеткою вгощала? — со смехом, спросила у него мать, отрывая ногу у курицы.
Я сначала не понял, чего ее так разбирает, но через минуту, когда он наконец пережевал и проглотил то, что так усердно жевал, все стало ясно. Мать хорошо знала своего выкормыша и воспитывала его в лучших украинских традициях.
— Ни, нэ дам! Конхвета — то дурныця, а котлетка, цэ ж дило, нэю и поснидаты можна, — не по годам рассудительно ответил он, с неприязнью поглядывая на девочку.
Малолетний куркуль все же дожевал свою котлетку и набычившись, уставился в окно на проплывавшие мимо поля Украины. «Чыя цэ земля? ‒ Калытчына!», ‒ вспомнился мне его прародитель мироед.
Наш состав изогнулся на повороте, впереди стал виден дымящий локомотив, тащивший нас куда-то. Масляно черный дым пеленал вагоны, а за тонкой стенкой купе внучок донимал свою «бабуню».
‒ Бабунь! Ну, бабуня, расскажи мне сказку.
‒ Ладно, слухай. Жили-были в одной голове мысли, и у каждой из них была отдельная конура. Нет, не конура, а клетушка… Не-е, и не клетушка, а такая маленькая полочка, от примерно, как тут у нас в вагоне. Да, и все в той голове вроде было в порядке, все разложено по полочкам. Только однажды одна из тех мыслей, заскучала от этого порядка, а потом заболела, умерла и сдохла, а после, завонялась, как дохлая кошка… Ну, а тогда остальные мысли, в той дурной голове, все повально взбесились. Больше всего от того пострадала голова, ее разорвало на куски к чертям собачьим! И так на всю оставшуюся жизнь… От и я тебе говорю: не жри не мытые яблоки, а то будет дрысня!
* * *
Дома мне все было немило.
За те пять месяцев, что я отсутствовал, здесь все переменилось. У матери появилось неизменно печальное выражение глаз. Она внимательно вглядывалась в меня, думая о чем-то невыразимо грустном и ни о чем не спрашивала. Осунулся и постарел отец. Из-за прибавившейся седины, он стал весь серебряным. Обветшала и состарилась домашняя обстановка. На потолке в моей комнате разбежалось множество мелких трещин. Пожелтела и облупилась краска на высоких филенчатых дверях гостиной. У двух стульев, на которые я попытался сесть, вероломно подкашивались ножки. В былые времена я бы с радостью взялся и за пару дней привел бы все в порядок, но не сейчас. У меня совершенно отсутствовало желание что-либо делать. Меня не трогали, не брали за душу эти мелкие, ‒ эти ужасные разрушения, нанесенные безжалостным временем. Я ходил по комнатам, и не находил себе места. Мне казалось, что все в доме сделалось каким-то маленьким, будто стены сдвинулись навстречу друг другу и комнаты стали меньше, даже потолок стал ниже.
С друзьями в первый день встретиться не удалось, все куда-то разбрелись, у каждого была своя жизнь: кто не вернулся с работы или с занятий, а некоторые, вообще ушли в плавание за дальние моря. Вечером, чтобы как-то скоротать время, я отправился в центр. В недвижимом воздухе медленно опускался крупный разлапистый снег и таял, едва коснувшись асфальта, превращаясь в масляно чернеющую грязь. Не так же само все лучшее, что есть в человеческих отношениях, соприкоснувшись с реалиями жизни, из белого снега превращается в грязь под ногами. Декадентские ассоциации, и не менее упадочная их интерпретация. Прохожих было мало, знакомых не было совсем. И уже не уныние, а тяжелые лапы отчаяния обнимали меня.
Ледяные натоптыши, покрывавшие асфальт, подтаяли и стали скользкими. Поскользнувшись на одном из них, я едва не упал. Сплясав на грани падения, я устоял на ногах. Исполненные антраша слегка меня взбодрили, а может и согрели. По крайней мере, у меня появился интерес к окружающему. Невдалеке, у сквера имени Карла Маркса, светилась красная неоновая вывеска «Перлина». Это новый бар, его открыли в старом овощехранилище. О нем мне рассказывали друзья прошлой осенью в мой последний приезд домой. Говорили, что сейчас это одно из популярных мест отдыха херсонской молодежи, но побывать в нем в тот раз мне не довелось. Пришло время исправить это досадное упущение.
