Нарисуй мне дождь - страница 70
Мерно печатая свою неприкаянность, я возвращался в общежитие. Сверху за мной наблюдала безучастная ко всему луна, сумеречным светом освещая мой путь. Рядом со мной тихо шагала моя бездомная тень. Я был одинок, как никогда, один среди пустоты ночного города. Улица одинаковых домов черной дырой зияла передо мной. Узкая и бездонная, как колодец, ей не было конца. Я шел и шел, и впечатление было, будто я иду не по улице, а меж двух расстрельных стен. Пятиэтажные дома были однотипны, словно размноженные чудовищным инкубатором. Унылая одинаковость этих коробок напоминала бараки умалишенных. Как можно жить в этих обезличенных сундуках и не сойти с ума?
Стояла загустелая могильная тишь, в этом всеобъемлющем безмолвии таилось что-то зловещее. Город спал, его жители оцепенели до утра, набираясь сил перед новым рабочим днем, который еще на сутки приблизит их к светлому будущему. Но для будущего жить глупо, разве что обманывая себя. Человек должен жить настоящим и все возможные блага должны быть в настоящем, а не в будущем неопределенном времени. Все вокруг погрузилось в обволакивающий утробный покой. В этой расслабляющей тиши легко заснуть и не проснуться или проснувшись, навсегда остаться во сне, проведя в нем всю свою жизнь. Бредя этой бесконечной немой пустыней я никогда еще не испытывал такой острой потребности видеть вокруг себя людей, которых я так сторонился.
Вдруг из кустов жалобно мяукая, мне под ноги выскочила кошка, ее передние лапы были в белых чулках. От неожиданности я остановился, и она потерлась о мою ногу.
‒ Уже поздно, иди домой, ‒ сказал я, позабыв, что у кошек нет понятия о времени.
В ответ она громко замурлыкала. Я погладил ее и пошел дальше, но Белолапка тревожно мяукая, побежала за мной. Видно он потерялась и не могла найти дорогу к своему кошкиному дому, он был где-то рядом, но кто знает, где? Нельзя было уводить ее за собой, она бы окончательно заблудилась. Я хотел уговорить ее оставаться на месте, даже почесал за ухом. Все было напрасно, с таким же успехом я мог бы почесать за ухом у себя. Кошка, жалобно мяукая, не отставая, бежала следом за мною. Мои попытки ее прогнать она приняла за игру и охотно в нее включилась. Странно, но кошкам, как и людям, так присущ инстинкт игры. И я не мыслю себя без игры, игра, красками радуги раскрашивает нашу серую жизнь. Мне труда стоило прогнать ее обратно в кусты, она не хотела со мной расставаться, да и я с ней, тоже.
Кошки сразу выделяют меня среди остальных людей. Они знают, что я их люблю, и между нами незамедлительно устанавливаются доверительные отношения. Меня связывают с ними родственные узы. Это началось еще в детстве, я не мог пройти мимо любой кошки, чтобы ни погладить ее, взять на руки или хотя бы заговорить: «Ну, здравствуй, кот! Ты чего здесь сидишь? Что ты тут из себя воображаешь? Иди сюда, давай знакомиться. Как тебя зовут? Дай лапку…» Кончилось тем, что во втором классе при медосмотре у меня на затылке обнаружили участок облысения, величиной с копеечную монету. Я сразу же был отстранен от занятий и заключен в изолятор, в школу вызвали родителей.
Отец отвел меня в консультативный кабинет кожно-венерологического диспансера, где мне долго скоблили скальпелем это облысение на анализ. На завтра был получен результат: «стригущий лишай». Больше всех расстроилась мать, она переживала, что я на всю жизнь могу остаться «голомозым». В тот же день я был заключен в специальное отделение кожно-венерологического диспансера, где дожидались новенького около шестидесяти «лишайных» детей. В то время действовал приказ об исчерпывающей госпитализации всех больных стригущим лишаем.
В приемном покое дежурная медсестра, заполняя историю моей болезни, выяснила, где работает отец и то, что он врач. Это слышала и санитарка, и они на пару с медсестрой разыграли перед нами целый спектакль с целью продемонстрировать свою собственную значимость. Медсестра, расспрашивая отца о кошках и собаках, с которыми я был в контакте, всячески подчеркивала его некомпетентность в отношении сведений об их породах, кличках и местах проживания. А злобная престарелая санитарка вовсю шпыняла меня, заставила стать под ледяной душ, для вытирания дала использованное, мокрое полотенце и под конец выдала тюремную пижаму с рукавами по локоть и штанами, волочившимися по полу. Еще ребенком я заметил, что мелкие людишки стараются унизить каждого, над кем приобретают хотя бы сиюминутную власть. Это делает их значительнее в собственных глазах. На прощанье медсестра приказала отцу, чтобы он завтра же принес столярный клей и канифоль.
— Зачем это вам? — удивился он.
— Так «нада»!.. — разъяснила ему медицинская сестра.
Даже после такого вразумительного объяснения отец ни на йоту не усомнился в правильности методов моего лечения. Он и привел-то меня сюда ненадолго, как ему перед этим сказали, но «ненадолго» растянулось на очень долго. Но дело не в сроке моего заточения в диспансере, я безоглядно доверял отцу, он привел меня в диспансер, матери, не удалось бы. Для меня, ребенка, отец был высшим божеством, ведь бога я никогда не видел, только о нем слышал, а отец всегда был рядом, я ему доверял больше всего, он никому бы на свете не дал меня обидеть. Он и представить себе не мог, что его коллеги врачи дерматологи могут мне чем-то навредить. Откуда в нем та слепая вера в безвредность, утвержденных Минздравом методов лечения? Известно откуда, со старых времен, ‒ с времен Гиппократа, когда врачи во всем мире в своей деятельности руководствовались главным основополагающим принципом: Primum — nоn nocere. Мудрец по жизни, уже тогда, в далеком моем детстве, он безнадежно отстал от времени, не заметил, что людей перестали отличать от гвоздей.
