Нарисуй мне дождь - страница 74
— Нам, если можно, лучшие места. Я сегодня впервые привел своего ребенка в цирк, — и продемонстрировал ей в окошко, смеющуюся Ли.
— В виде исключения, из директорского фонда… Принимая во внимание, что идете в первый раз, — улыбнулась кассирша.
Нам достались лучшие места в третьем ряду, почти рядом с ареной, от этого создавалось впечатление присутствия в каждом исполненном номере. Ли была в восторге! Глаза ее сияли, ее восхищала эта фееричная реальность, надрывающая душу музыка, перекрываемая рычанием укрощенных голодом хищников, экзотическая пестрота костюмов, режущие ухо звуки труб, бьющая по нервам тревожная дробь барабанов. Она буквально жила, напряженной атмосферой этой жестокой сказки. Жестокость ‒ неотъемлемая составляющая этого действа, как и в самой жизни.
— Мне так нравится, здесь все такое… Настоящее! — стараясь перекричать разухабистый канкан, радостно прокричала она мне на ухо, — Почему, мы раньше сюда не пришли?!
Я только улыбнулся и обнял ее в ответ. Мне не нравился цирк. Безусловно, цирк одно из самых богатых и выразительных средств искусства. В цирке так много красивых, сильных людей, это единственное место на земле, где все счастливы. Но было в нем, что-то вульгарное, а главное, обманное. Еще ребенком, увидев однажды в цирке, как заезжий фокусник, исполнявший свой номер с ловкостью, граничащей с волшебством, случайно выронил из рукава, спрятанный там шарик, я навсегда разочаровался в тайнах цирка. А кроме того, я видел, как в цирке дрессируют животных, и как им там живется, в неволе.
И все-таки, когда в Херсон приезжал цирк шапито, отец и я, мы всегда шли смотреть представление, а иногда, если смотрители разрешали, то и кормить зверей. К моему удивлению, отец получал от этого больше удовольствия, чем я. Не знаю, кто из нас был бо́льшим ребенком, я или он. Меня же переполняла щемящая жалось к мученикам дрессировщиков. Впоследствии, я не раз задумывался над тем, разгаданным мною фокусом под брезентовым куполом шапито. Секрет фокуса всегда в том, чтобы произвести на окружающих впечатление неповторимого чуда. Если же фокус может повторить кто-то еще, это уже не фокус, а обман. Поэтому иллюзионисты никогда не показывают фокусов, которые можно разгадать, глядя на них, со стороны. Какова же задача всех стараний фокусника? В ответе я не сомневался. Нет, я не люблю цирк.
На арене укрепили три турника, на которых заходилась вертухаться труппа акробатов. Один из них, не рассчитал и, выполняя очередное сальто-мортале, со всего маха грохнулся на спину. Удар об арену был очень сильный. Он лежал, не подавая признаков жизни, под неестественным углом вывернув голову к плечу, похожий на сломанную куклу. К нему подбежали униформисты, хотели унести, но слаженности в их действиях не замечалось. Подхватив его, они вначале, уронил ноги, а затем, подняв ноги, уронили голову. Бросив акробата, они стали препираться меж собой. Он же, никак на это не реагировал, падал на алое покрытие арены, как «гуттаперчевый мальчик».
Ли замерла рядом. Побледнев и вцепившись руками в поручни кресла, она только вздрагивала и стонала, когда униформисты в очередной раз роняли акробата. Я не мог больше этого выдержать, выбежав на арену, я отстранил одного из униформистов, взял лежащего акробата под мышки, двое других подхватили его за ноги и мы, сорвав аплодисменты, благополучно унесли его за кулисы. Здесь, в полумраке, мы уложили его на какую-то широкую короткую подставку, и опять неудачно. Его туловище лежало на подставке, а голова, руки и ноги свисали с нее, как у тряпичной куклы. Я удивился своей несообразительности, похоже, я заразился ею от подсобного персонала арены, а они, все как один разбежались неизвестно куда.
Ничего подходящего для того, чтобы уложить акробата я поблизости не видел, куда его нести я не знал, мне только и оставалось, что поддерживать его безжизненно свисающую голову. Акробату было лет двадцать, не больше, мускулистый, с твердым волевым подбородком и кудрявыми каштановыми волосами. От его розовой шелковой рубахи с множеством оборок разило потом, а обтягивающие рейтузы между ног были неумело зашиты. Он не приходил в сознание, дыхание его было прерывистым с глубокими гортанными хрипами.
Вдруг как из-под земли выскочил вальяжный конферансье с напомаженными бриолином волосами, зачесанными коком. Он где-то отсутствовал, видимо ходил поправлять свою прическу, его подменял клоун Кузя, объявляя вместо него номера. С его появлением нас сразу окружило множество галдящих, наряженных в костюмы для выступления артистов цирка. Конферансье, окинув меня внимательно взглядом, тут же взял инициативу в свои руки, и начал отдавать распоряжения.
— Так, ша! Что за визг на поляне? Тишина в эфире! Какие проблемы? Счас мы их порешаем. Тихо, я сказал! Опять Андрюха упал? От уже любит падать! А теперь, в темпе ‒ с прохода его убрать, пусть где-то отлежится. Почему он не встает? Кузя, а ну потрогай, у него голова не болит?.. ‒ и первым рассмеялся своей шутке.
— Он без сознания! Надо вызвать скорую помощь и отвезти его в больницу, — с трудом удалось вставить мне.
— В какую там больницу! — отмахнулся конферансье, — Что вы такое говорите, молодой человек? Он у нас через день падает, ни одна больница такого не примет. Кому он такой нужен?.. Сейчас немного полежит и будет бегать тут у меня, как посоленный заяц. Не волнуйтесь, все будет в порядке и большое вам спасибо. Давайте я провожу вас на выход. Где вы сидите?
Конферансье не вызывал у меня доверия, он прятал от меня свои бегающие, как две потревоженные мыши глаза и от него сильно несло перегаром. Я все же настоял на том, чтобы акробата отнесли в их медпункт. Здесь царил холод, как в склепе. Кроме кутающейся в пальто медсестры и флакона зеленки, в медпункте ничего не было. Когда мы укладывали акробата на кушетку, он впервые застонал. Теперь уже они все, во главе с медсестрой принялись меня выпроваживать. В конце концов, я сделал все, что мог. Это их человек — «цирковой», и это их жизнь, опасная, трудовая и унылая, как на заводе. Цирковые, особые люди, веселая круговерть, блеск софитов и вечный праздник идут у них рука об руку с травмами, инвалидностью и смертью. Смысл их жизни в выходе на арену, где они, превозмогая боль и страх, каждый раз преодолевают себя. Они обречены выходить на арену столько, сколько позволит им здоровье, такова их цирковая судьба и никто не вправе им в этом мешать.
