Нарисуй мне дождь - страница 87
‒ Ли грохнули! Тушисвет, ну помоги ты ей отсюда выбраться!
От имени Ли меня будто током дернуло, хотя и не дошло, о чем она кричала. Я попытался открыть глаза и через некоторое время понял, что они открыты, просто на улице уже было темно, горели фонари. Оглядевшись, я обнаружил себя сидящим у стены, я поднялся и сделал шаг, неожиданно асфальт пошел передо мной волнами, я едва не упал на спину и снова прислонился к стене. Перед собой я увидел Ли. Одного рукава платья у нее не было, другой, разодранный в клочья, свисал с плеча лоскутами. Белые волосы у виска у нее были в крови. А я… — я отвернулся и спотыкаясь, побрел по улице вниз.
— Андрей, постой! — она догнала меня, схватила за руку. Я с трудом освободился, испачкав ее своей кровью.
— Не уходи, Андрюша! Прости меня! Пожалуйста… Если ты уйдешь, я умру! — отчаянным голосом вскрикнула она мне вослед.
— Не подходи ко мне, слышишь, — с поразившей меня самого ненавистью раздельно проговорил я. — Я вычеркнул тебя из списка живых. Исчезни из моей жизни навсегда!
И пошел вниз по улице Анголенко к проспекту, прижимая к голове окровавленные лохмотья газеты.
* * *
Так я и шел.
Мучительно долго я добирался до травматологического пункта пятой городской больницы. Меня шатало, в глазах все гасло и смеркалось, и я останавливался, борясь с нарождающимися приступами тошноты. И снова вышагивал на подгибающихся ногах, но казалось, оставался там же, словно маршировал на месте. Из всего своего пути помню только, что под ноги мне попалась новая женская туфля, и я несколько раз футболил ее перед собой. Видно, не у меня одного был незабываемый вечер. Под конец меня одолело полное изнурение и я не помню, как очутился в травмпункте, где мне зашили рану на голове, а правую кисть наскоро перевязали. Надо сшивать сухожилия. Операция будет утром, сейчас дежурным хирургам некогда, много другой неотложной работы. Рядом ходит, приплясывая и распевая песню, пьяная в три женских половых органа санитарка. Белый халат у нее сзади в желтых разводах не засохшей мочи. Напевает она один и тот же неотвязный куплет.
Гарбуз — дыня,
Жопа — сыня…
— Дэсь выдно побоище идэ, — ни к кому не обращаясь, радостно сообщает она, — Бач, этому дурману́ на макытре вышивку роблять…
Махнула она тряпкой в мою сторону. Хоть и стоит она неподалеку, и орет, как в поле, ее голос доносится откуда-то издалека, как сквозь вату.
— И в рыанимацию зараз рудого повэзлы, нияк нэ откачають, а в неурохэрургыи дивчыни голову пылять. Такэ вжэ, чорты шо… Ну нэ вмиють в нас люды отдыхать, як мы, к прымеру! Так, Олег Батьковыч?
Спрашивает она у колдующего над моей головой хирурга. Тот лишь неопределенно хмыкнул в ответ, дыхнув на меня самогонным перегаром, и не понятно было, соглашается он со своей разболтавшейся подчиненной, или напротив, полностью ее не одобряет. На нем была маска, лица его я так и не увидел. Значение происходящего лишь смутно отражалось где-то в далеком, сумеречном углу моего сознания. Я сидел бесчувственный ко всему, что происходит. У меня не было ни сил, ни желания жить.
— Олег Батьковыч, та вышей ты ему на тыкве серп и молот, або «Слава КПСС!», — не унимается санитарка. — Нехай будет наглядна агытация за нашу распрекрасную жизнь, земля ей колом!
«А не мягко ли будет?» — подумалось мне. «Тогда х. ем!» ‒ предложил я.
Глава 21
Два года я не был в «Чебуречной».
Даже когда проезжал мимо в городском транспорте, отворачивался, чтобы не смотреть в ту сторону. Бесполезно. Она повсюду виделась мне, и я ничего не мог с этим поделать. Я так хотел ее увидеть, что мне подсознательно чудился ее образ во всех на нее похожих, и не только. Она родилась под знаком Воды, и я видел ее лицо не только среди людей, но и в переменчивых водах Реки, в каплях дождя, в зеркале луж на асфальте. Прошло немного времени, и я с беспощадной ясностью осознал дикую бессмыслицу того, что случилось, но воротись время вспять, я бы поступил так же. Для меня не имело значения, что то была формальная измена, важен сам факт измены. Тут у меня определенный сдвиг, я не смогу его объяснить, это семейное, ‒ у нас все верные.
Вначале было тяжело, не передать как. Всей своей содранной кожей со стыдом и отчаянием я обнаружил свою сирость. Никогда в жизни я не испытывал такого всеобъемлющего чувства полной и абсолютной безысходности. Была мысль зачеркнуть все пулей, раз, — память и мозги вдрызг! Но любопытство посмотреть, что будет дальше, перевесило. Гниющая рана на ладони, бритая голова с вышивкой на макушке, успешно проваленные экзамены летней сессии странным образом помогли мне. И чтобы окончательно не сломаться, я собрал волю в кулак и вытеснил случившееся из памяти. Я приказал себе: «Ничего не было. А если что и было, то не со мной». Время показало, как сильно и мучительно я ее любил, даже прикосновения хранила память. Я думал, что не смогу жить без нее, но смог, и это самое страшное. Мой максимализм победил, я запретил себе и никогда не вспоминал о Ли. И наконец, само время стало между нами.
Чтобы преодолевать дороги жизни, есть ноги, колеса и крылья, чтобы преодолеть годы, ‒ существует память. Как парадоксально иногда переплетаются судьбы и поступки людей. Зачем вспоминать, тем более писать? Хотя, как сказал Ибсен, писать, значит судить самого себя. Кому надо это аутодафе? Прежде всего, мне. И однажды я решился, и с ужасом и восторгом доверил себя белому снегу бумаги. Но, есть ли у меня слова, достойные строки? И, какова моя цель, что я хочу? Я хочу рассказать вам притчу о робких ростках любви и нежности. Они во мне и я не вправе унести их с собой, не поделившись со всеми, вами.
