Неизданный Федор Сологуб - страница 105
Дорогой Сологуб разговаривал. Рассказывал о своих поездках по России, вспоминал о возникновении у нас школы символистов, любил, проезжая мимо старинных зданий, рассказывать историю Петербурга, внимательно читал вывески.
Однажды, прочитав надпись «Москательная», Сологуб хитро посмотрел на меня и спросил:
— Владимир Викторович, что такое москатель?
Я честно сознался, что не знаю.
— Вот и я тоже, — вздохнул Сологуб.
Потом помолчал и грустно добавил:
— А меня этот вопрос всю жизнь мучил.
Вскоре я переехал на Марсово поле, в бывший дворец принца Ольденбургского. Но маршрут наш почти не изменился, и я только выходил значительно раньше, а Сологуб продолжал свою поездку один. Как-то, подъезжая к моему дому, Сологуб сказал:
— Можно написать, Владимир Викторович, о Вас целую поэму и начать ее так:
Жил Смиренский в доме высоком,
У самого Летнего Сада.
Сам Сологуб жил в большой квартире вместе с племянницей и ее мужем. Занимал он комнату, всю белую. На стенах висело много портретов, окантованных тоже в белое. Здесь же стояла его кровать, производившая впечатление девичьей, и маленький письменный стол. В соседней комнате, столовой, была расположена на длинных полках огромная библиотека Сологуба. Он сам лично составил на нее карточный каталог. Все его книги и рукописи хранились всегда в исключительном образцовом порядке, и к этому порядку он приучил и меня, за что я ему до сих пор благодарен. Целую полку занимали его сочинения, и он часто говорил: «Когда я хочу доставить себе очень большое удовольствие, я беру одну из своих книг и читаю».
Об аккуратности Сологуба в литературной среде рассказывался в свое время случай, который воспринимался как анекдот.
Был как-то в гостях у Сологуба Корней Чуковский. Уходя, он позабыл в прихожей свой зонтик. Пунктуальный и аккуратный на редкость, Сологуб не терпел у себя чужих вещей. Он на другое же утро послал Чуковскому открытку. «Дорогой Корней Иванович, — писал он, — Вы позабыли у меня зонтик, возьмите его, пожалуйста».
Но Чуковскому было некогда, да и погода стояла хорошая, и он за своим зонтиком не поехал.
Через три дня Сологуб писал ему вторую открытку: «Многоуважаемый Корней Иванович, — уже более официально и скупо извещал он, — у меня стоит Ваш зонт. Будьте любезны взять его».
Но Чуковский опять не поехал.
Спустя три дня, Сологуб снова пишет: «Корней Иванович! Потрудитесь взять Ваш зонтик!»
Потону письма Чуковский увидел, что Сологуб почти в бешенстве и, чтобы не раздражать старика, поехал к нему и взял, наконец, злополучный зонт.
Дома Сологуб был всегда в сером, надевал мягкие войлочные туфли, ходил по комнатам бесшумно и тихо. Любил чай, мармелад и пирожные с ягодами. Слушая стихи, опускал веки и покачивал ритмично ногой. Часто читал свои стихи, которых у него было очень много, около трех тысяч. Последние стихи его приближались своей мудрой ясностью к тютчевским, и сам он последние годы внешне разительно напоминал Тютчева. Помню из его неизданных стихов отдельные строки:
Был когда-то я поэт,
А теперь поэта нет.
Пьяный, рваный, весь я тут.
Скоро в яму сволокут,
И зароют кое-как…
Дай полтинник на кабак!
Или еще:
Повстречалась красота.
Между прочим, полюбил.
Не придет из-под креста.
Между прочим, позабыл!
Или:
Змея один лишь раз ужалит,
И — умирает человек!
Это строки случайно сохранившиеся в моей памяти, отнюдь не лучшие… Читал Сологуб прекрасно: тихо, но внятно, и в простоте его читки таилась глубокая выразительность.
Он любил сидеть на диване, закинув ногу на ногу, и смотрел всегда на собеседника из-под очков умными своими, иронически-смеющимися глазами.
— Труд писателя — это тяжелый труд, — говорил он, выпуская густую струю папиросного дыма, — почти физический. Ведь сколько приходится писать да еще переписывать, особенно прозы, и рука устает по-настоящему.
Я вот сейчас занимаюсь почти исключительно переводами (перевод Ренье), ничего не поделаешь, нужно жить и надобны деньги. Но обидно, что не имеешь возможности заниматься литературой! Так я устаю писать очень, к вечеру рука затекает. Я уж не говорю о том, что страшно утомляется мозг. Писатель так уж устроен, что все время думает непроизвольно, все подмечает и все старается ухватить, запомнить!
Он помолчал немного и, погасив папиросу, продолжал:
— Больше того, труд писателя очень неблагодарный. Напишешь большую вещь, измучаешься над ней, устанешь, а что потом? Потом вас начинают ругать на всех перекрестках, во всех газетах, и каждый старается не только выругать, но и поизощряться над вами в собственном остроумии. Если, например, не нравится критику Передонов, так он пишет, что Передонов — это, мол, сам автор и есть. Я вот хотел было продолжить «Мелкого беса», написать трилогию и обдумал уже вторую часть «Карьера Передонова», но я просто боюсь писать, потому что подымется опять такое улюлюканье, что лучше не связываться.
Критики наши не помогают писателям, а душат их, давят, стараются втоптать в грязь.
Конечно, не надо обращать внимания на них, но это легко говорить, а сделать трудно. Так-то вот! Быть писателем — это дело серьезное!
Последние годы он много переводил. Он и прежде занимался переводами Рембо и Верлена, и достиг в них, по отзывам специалистов, величайшего мастерства, сумев передать самый голос поэтов. Теперь он переводил прозу (Анри де Ренье), но перевел и много стихов (Тарас Шевченко) и громадную по размерам поэму Мистраля (перевод с провансальского).
