Неизданный Федор Сологуб - страница 95
Пока я к здешней жизни тяготею.Любовь твоих блаженных дней,
Твоя подруга будет Ей сестрою.
Да озарится мрак Ее очей
Безгрешной вашею игрою.
В твоем саду есть дивные цветы.
Цветы Она и здесь любила.
Цветник свой Ей отворишь ты, —
Не надо, чтоб Ее тоска томила.
* * *
Я дикий голод вспоминаю
И холод безотрадных дней.
Мне горько все, что я вкушаю,
Когда уже не разделяю
Я с Нею трапезы моей.
Мои уста уже не рады
Лобзаньям утренней прохлады,
И вдвое тяжек зной дневной,
Когда Она уж не со мной.
Зимой тепло нагретой печи
Меня уже не веселит.
Я никакой не жажду встречи,
И мне ничто не заменит
Ее стремительные речи,
Ее капризы и мечты,
И милую неутомимость,
И вечную непримиримость
Ее душевной чистоты
С безумным миром и кровавым,
Одною грубой силой правым.
И эти милые цветы, —
Пройду ли без печали мимо,
Когда Она средь них незрима.
Во мгле полдневной темноты,
В круженьи мирового дыма!
Не сложит полевых в букет,
В саду садовых не посеет,
Заботою не облелеет
Их нежно-радостный расцвет,
И каждый цветик здесь на воле
Напоминает мне до боли,
Что здесь со мной Ее уж нет.
* * *
Всё дано мне в преизбытке, —
Утомление труда.
Ожиданий злые пытки,
Голод, холод и беда,
Деготь ярых поношений,
Строгой славы горький мед,
Яд безумных искушений,
И отчаяния лед,
И — венец воспоминанья,
Кубок, выпитый до дна, —
Незабвенных уст лобзанья, —
Все, лишь радость не дана.
Федор Сологуб
Поминальные записи об Ан. Н. Чеботаревской
21 сентября 1914 года мы с Малим гуляли по набережным Мойки и Невы. Она уже оправлялась после своего первого приступа психастении, но глаза ее еще были тоскливы, и она засматривалась на тусклые воды. Чтобы ее развлечь и отвлечь от этих мыслей, я прочитал ей только что сложенное тогда стихотворение «Не десять солнц».
Все мои стихи о войне написаны тогда, чтобы ее подбодрить. Без нее их не было бы.
Возвращаясь из поездки с лекцией в январе 1914 г., я вез для Малим кольцо с зеленым камнем, о котором говорится в стихотворении «Неизвестность, неизбежность».
Чем дальше живу, тем более люблю жизнь, хочу работать, и так много замыслов.
Многое люблю в жизни, — но что же из того.
Богато уставленный всякими яствами стол, — но все эти яства вдруг обратились в пепел, — вот что мне осталось после ее ухода от жизни.
Такая жизнь, на что она мне!
Да и нет нам места в жизни, ни ей, ни мне. Не дают места, а пробиваться локтями, зубами, когтями мы не умеем.
Живешь, всем чужой, никому не ведомый. Надо умереть, чтобы узнали.
«Ванька Ключник» ей сначала не нравился. Отталкивала грубость и вульгарность русской части, чрезмерный реализм русского естества.
Кое-что я поэтому смягчил.
Потом она же хлопотала о постановке.
Она выбрала и расположила стихи в книгах «Земля Родная», «Фимиамы», «Соборный Благовест», «Небо Голубое».
«Земля Родная» и «Фимиамы» — названия, придуманные ею, также «Небо Голубое».
Печатать «Соборный Благовест» ей теперь не хотелось.
Инсценировать «Войну и мир» — ее мысль.
Она вела переговоры с изд<ательством> «Польза» (Антик) о книжках «Маленький человек» и др.
С Фридом и др. о кинедрамах по моим романам и рассказам.
Инсценировать «Мелкий бес» — ее мысль.
Говорила иногда:
— Отчего мы не встретились раньше! Все бы тогда было иначе.
Да, вся судьба изменилась бы.
Дремлют иногда в небесах ангелы обручения.
Или такова воля Божия?
«Господи, прости мне»…
«Камень, брошенный в воду» — она очень хотела кончить самоубийством, — бросилась в воду. Я настоял едва-едва, чтобы кончалось иначе.
И вот она сама — камень, брошенный в воду.
Люди, разговаривавшие с нами о моих книгах, драмах, переводах моих книг — становились часто ближе к ней, чем ко мне.
Так, дружба с Розенфелыюм и О. Миртов, с Фегою Фриш, с А. Р. Кугелем.
Постановка «Заложников Жизни» ей была и радость, и мука.
Самовольство Мейерхольда и Головина чрезвычайно огорчало ее.
Жилось голодно, когда мы весною 1921 г. пошли первый раз в эстонскую миссию.
Понесла шитую белую скатерть.
Орг не взял, но дал продовольственный пакет.
В Летнем Саду раскрыли и стали есть — сыр, печенье.
Были рады человеческой пище и человеческому отношению.
Очень радовала ее «Одна Любовь».
Ей непременно хотелось, чтобы в эту книгу вошли некоторые триолеты. Я это исполнил, переделал их, чтобы не повторять того же слово в слово.
«Свирель» вся написана, чтобы ее позабавить.
Голодные были дни. Заминка с пайком.
Ходил на Сенную, на последние гроши, на размененные по секрету от нее германские марки купить что-нибудь вкусное. И по дороге сложил не одну бержерету.
Первые же бержереты написаны по ее желанию для вечера в Институте, где она занималась языками и литературой.
Название «Слепая Бабочка» от ее слов о женской любви, в ответ на мои слова в горькую минуту:
— Зачем же ты меня полюбила?
Она сказала:
